***

Подумалось о спичках. Почему сразу никто не догадался зажечь спички? Тогда бы я нашел включатель. Нащупав на столе коробок, я чиркнул спичкой. Вместо того чтобы вспыхнуть огнем, спичка размазалась по чиркалу липким пластилином. Достал вторую. Результат аналогичный. Размав половину коробка, я понял - Темнота влияла на свойства спичек. Они могли зажечься только при свете Лампы. Очевидно, об этом свойстве спичек знали все. Все, кроме меня. Я единственный, кто лишь сейчас это понял. Впрочем, как всегда. Гениальные люди гениальны с самого начала, неудачники остаются неудачниками до конца.

- Как же я найду выключатель в такой темноте?

- Какой ты, Игорек, ленивый и капризный.

- Помоги мне!

- Ладно! Держись за меня. Я буду твоим нагвалем к Свету... Впрочем, как всегда.

- Кажется, это мое выражение.

- Все твои выражения рождаются мной, дурачек. Держись, говорю.

- Где ты? За что держаться?

- Бери меня за стремена, и погоняй хлыстом!

- Не понял?

Возникла пауза. Затем Муза вздохнула:

- Игорь, за что еще можно держаться? Есть две сиськи, есть зад, есть...

- Достаточно! Можно я просто возьму тебя за руку?

- Эта песдец...

Несколько сбивали с представлявшегося когда-то образа пошлые колкости Музы. Когда в ладонь протиснулась рука, меня прошиб пот. Сумашествие! Я держал свою Музу за руку! На ощупь ладонь ее была липкой, теплой и мягкой, как котлета. Явная дисмофрия представлений.
Муза нетерпеливо потянула меня за собой. Мы пошли по темной квартире в поисках включателя. Шагая за Музой, спотыкаясь о какие-то вещи и натыкаясь на стулья, мне стало стыдно. Это действительно было глупо. Сперва я алкал о коитусе, пускай и творческом, а затем повел себя, как сопливый выпускник музыкальной школы по классу скрипки, возжелавший романтики и томных вздохов на скамеечке под кленами. В груди томно защемило и стремительно ударило вниз желание похоти.Мозг рождал .соблазнительные переходы поясничного отдела Музы. Дыхание сбивалось.
Сильный удар откинул мою голову назад. По комнате рассыпался сноп искр, и на мгновение осветил обстановку комнаты: Гоголь крестился и бормотал под нос молитвы, Ерофеев курил, Пушкин тасовал колоду. Жуковский молчал.

- Что это? - разозлился я.

- Как что? Выключатель. Кусается стерва.

- Что же делать?

- Включить!

Я осторожно вытянул руку. Включатель изогнулся и цапнул за палец. Мощные колебания с короткой частотой поднялись вверх по руке и разошлись по всему телу. Я остервеннело одернул руку. Сердце бешено колотилось. Некоторое время я стоял не двигаясь и приходил в себя. Суровыми волнами накатывала ярость и жажда крови. Я вспомнил свои первые шаги в боях без правил. Где я проведу большую часть моей маленькой жизни. Вспомнил, как сломал нос соперника, кулаком с безжизненно висевшим мизинцем. Судья тогда был бесстрастно равнодушен. Бои шли до полной победы. Иных увозили с переломанными позвоночниками. Адреналин рождал желание уничтожать. Уничтожать, для того чтобы выжить. Ни с чем несравнимое чувство.
Выключатель оказался опасным соперником. Выдержав паузу, я зачем-то качнулся маятником и со всего размаху всадил кулак во включатель.
Выключатель не успел отреагировать на удар, и люстра зажглась, постепенно набираясь яркости. Пространство комнаты неимоверно увеличилось. Писатели превратились в гротеск Гулливеров. Их речь стала тягучей и низкой до такой степени, что разобрать слова было невозможно.

- Иди же и возьми меня, шалун!

Я обернулся, раздираемый желанием самца и адреналином победителя. И вновь пришлось качнуть маятник. На сей раз осознанно. В лицо бил едкий запах спирта, пота и грязной кожи. Передо мной стояло нелепое существо с неопределенной фигурой. Давно немытая копна волос безвольно свисала на одутловатое лицо. Губы были сжаты в тонкую, злую нить, а густые брови смыкались в сплошную линию над крупным, мясистым носом. Одежда Музы была неопрятна, давно не стирана и имела характерный землисто-серый оттенок. В одной руке был лорнет, второй она держала тонкую сигарету, вправленную в длинный, чуть согнутый мундштук.

- В чем дело, Игорь? – спросило существо, приложило лорнет к носу, и строго взглянуло на меня сквозь толстые и мутные стекла.

- Кто вы?! - я отшатнулся в ужасе.

- Неистовые совы... Игорь, бросай сейчас же свои комические ужимки и возьми меня. Я вся твоя. Но учти, шалун, я буду убегать, и сопротивляться – добавило существо с игривой улыбкой.

- Моя?!

- Ну, не Гоголя же! Я жду. Но не долго. Приступай к своему творческому долгу.

- Долгу?! - эхом отзывался я.

- Послушай, ты что олигофрен? Чего ты повторяешь за мной, как репродуктор? Долг не ждет, МузА зовет!

- Какой долг?

Шок слабел. Я приходил в себя. Муза решительно уперла в бока руки. Сигарета проехалась по грубой черной юбке, роняя пепел в складки. Тонкая нить на лице Музы язвительно согнулась:

- О, вы начинаете проявлять разнообразие в словесном стуле. Я, Игорек, говорю о творческом долге. Знаешь, совершить с музой слияние, таинственное соитие, коитус...

Я молча смотрел на существо. Существо смотрело на меня. Взаимный обмен взглядами прервался визгливым криком:

- Трахни меня, придурок!!!

От крика я наконец очнулся и заговорил:

- Давайте объяснимся, для начала.

- Прелюдии, - констатировала Муза, - понимаю.

- Скажите, кто вы такая?

Лицо Музы лишилось язвительных черт, стало внимательным и серьезным. Она затянулась сигаретой, сощурила глаза и, выпустив дым носом, ответила:

- Игорь, я - твоя Муза. Неужто не узнал?

- Честно говоря, нет. Я тебя впервые вижу.

- Скажи мне, Игорь, а сколько раз ты видел свою Музу?

Вопрос конечно интересный. Бессоными ночами я пытался представлять себе образ моей Музы, создавать вображением, восспаленным вирусом творчеством. Да все напрасно Образ ее прятался в дымке таинственного. Пришлось констатировать:

- Ни разу.

- Так, чему же ты удивляешься?

- Не знаю. Честно говоря, не знаю. Но музу я себе представлял в несколько ином... - я прочистил горло. - ракурсе.

- Девочку-веточку,
Устами нимфеточку,
С глазищами лани,
С нежностью длани
С белокуростью пряди,
Откровением бляди ?

- Нет. Но все же...

- Что "все же", Игорь? Что все же?! - спросила Муза. – Да, я - пьяна, цинична и нелепа. Я безобразна. А чего ты ждал? Эманнуель на сингапурских ложах? Чего ты ждал, ястреб мой мечтательный?

Я задумался.

- Во всяком случае, Муза мне представлялась существом прекрасным, которое вдохновляет, будит в писателе творческую энергию.

- Твое воображение спит в прокрустовом ложе стереотипов. Отсекая творческие концы, - Муза пошло улыбнулась греховным мыслям, - ложе оставляет культи общественных клише.

- Но, как же можно вдохновляться на великие смыслы в строках с твоим убожеством?

Муза устало усмехнулась и сказала:

- Наконец-то, Игорь, ты бросил свои жлобские вежливые манеры. Ты же не крестьянин, узревший Монсерат Кабалье. Ты - писатель. Я - твоя творческая муза. Так что теперь на "ты" без сантиментов и слюны на руках от поцелуев.

- Ага.

- Касательно прокрустового ложа стереотипов... Писатель не восторгается музой. Он ждет ее. Ждет притаившись. Когда муза оказывается в пределах досягаемости, писатель хватает ее, крепко держит и насилует. Муки музы, коитус и творческий оргазм. Божественное зачатие. И вот оно рождение искусства, как результат соития писателя и музы.

В голове моей окаянной, бестолковой, поднимался шум. Моя муза оказалась злым бесформенным существом с похотливым стервозным характером. Такое откровение было равносильно судебному приговору. Без права на... С отбыванием в... "Ту-ту на Воркуту, как любил говорить Максим...

- Неужели великие писатели могли совершать творческий коитус и рождать великие вещи, зная лик музы? Ведь в их жизни должен был наступать момент, когда ты материализовывалась им наяву.

- Не говори глупостей, Игорь. Если бы я была единственной музой, представляешь, каким было бы исскуство?

Я представил. И ужаснулся. Затем представил, что рождалось от такой музы. Душа опустела мгновенно. Повеяло холодом и пришло отчаяние. Все, что я сотворил в прозе - неопрятные уродцы с пьяным и похотливым ликом. Или все же..? Быть может в начале.. в начале было Слово, а затем уж спустя лихие и загубленные года..? Но я спросил другое:

- Как же получилось, что моей музой стала именно ты?

- Потому что я выбрала тебя.

- Но ты же говорила, что творец сидит в засаде и стережет свою музу. Что он сам хватает ее для творческого акта.

- Все верно. Так поступают гении. Они видят, кто пролетает мимо их логова. Посредственность же слепа. Ей не дано видеть лик своей музы.

- Ясно. Я слепец и поймал тебя вслепую.

- Еще раз повторяю, дорогой мой: муз ловят гении. Посредственность слепа, она не может никого ловить. Поэтому – это я выбрала тебя, а не ты поймал меня в свои творческие объятия.

- Неужели у вас, муз, не красота является силой? Почему такая, как ты избрала меня?

- Игорь, послушай, - голос Музы впервые стал теплым и участливым, - кроме вас, творческих слепцов, есть зрячие гении. Разве мог бы, скажем, Ерофеев соблазниться на меня и быть впоследствии великим Венедиктом Ерофеевым?

- Нет. Хотя, как сказать.. В общем-то поверхность "Москвы-Петушков" это твоя пьяная жопа.

- Блять! Мог или не мог? Отвечай коротко!

- Нет.

- Вот видишь!

Она осеклась и замолчала. Я смотрел на нее, свою музу. Проснулась есенинская тяга к петле. За спиной моей тяжелел низкий гул гостей.

- Запомни, Игорь, - продолжила Муза глубоким проникновенным голосом, по-девичьи опустив глаза. - если ты не выбираешь музу, то муза выбирает тебя. Прекрасных муз мало. А посредственностей много. Нам остается выбирать из вас. И выбор велик. Если только... Ладно, неважно. Понимаешь теперь, чем обусловлено, столь малое количество гениев и великая тьма бездарности?

- Да.

И вновь пауза. За спиной все так же грохочут голоса писателей. Свет заливает ковер яркой патокой. Бесшумно подкрались тапочки и застыли рядом. Теперь они кажутся высокими холмами. Я не чувствовал от них угрозы. Тапки были преданны до конца. Незаметно менялась атмосфера, трансформировалась комната.
Я достал пачку сигареты. Закурил, присел на ковер. Старый ворс прибавил в росте, превратился в высокие, прокуренные заросли. Среди них царил отрешенный покой и умиротворение. Я пускал колечки, наблюдая за тем, как Муза опускается рядом. Возможно на мгновение, но все же возможно, я понял, уловил суть, точку невозврата, где набекренилась моя жизнь и как все сущее сгустилось в произошедшее. Уловил и тут же потерял. Странно... В движениях Музы больше не было нелепости. Она по-китайски подобрала под себя ноги и наклонив голову посмотрела на меня.

- И много вас, муз? – спросил я

- «Много» - весьма относительное понятие. Зависит от того, что в это понятие вкладываешь ты.

- Допустим относительно литераторов.

- Относительно литераторов - очень много. Музы – это зеркальные отражения человеческих Я в информационно-творческой вселенной. Мы цивилизация муз, зеркальная цивилизации человека. У каждого человека есть своя, персональная муза. Но далеко не каждый человек с ней соединяется. В итоге имеем дефицит авторов. Возникает конкуренция, которая нарушает закон персональности «автор – муза». Вернее сказать, это человек нарушает закон, отказываясь от своей музы. Миллионы неприкаянных муз витают в своей вселенной, соперничая в борьбе за слепого автора. И даже те прекрасные музы гениальных людей, и те тоже конкурируют. Но несколько иным способом.

- Цивилизация муз, мда... Пиздец... – я медленно затянулся. – Интересно, а как получаются творческие потомства у женщин?

- Что значит как? Точно так же, как и у мужчин.

- Не понятен процесс зачатия.

- А, вон ты о чем, - кивнула головой Муза. – Неужели ты не догадался? Творческие отношения автора и музы гетеросексуальны по своей первоначальной природе. Как природна гетеросексуальность людей. Разумеется, и в творческих отношениях между нашими вселенными, равно как и внутри их, возникают отклонения.

- То есть, предположим, поэту – муза, поэтессе – муз?

- Немного не так. Поэтессе – муж.

Муза улыбнулась. У нее была красивая улыбка. Неужели я начал понимать некие..? Или это бред воспаленного мозга..

- Значит, вы так же, как люди занимаетесь любовью и рожаете.

- О, нет. Вовсе, не как люди.

- Каким же образом это происходит.

- Знаешь, - уклончиво заметила Муза, - этот процесс весьма неприятен и несправедлив. Я бы не хотела сейчас говорить о нем.

- Как скажешь. Я не настаиваю.

- Что ты еще хотел узнать?

Я думал о ее ногах и тем, что может скрывать юбка.

- Так, что ты еще хотел узнать, Игорь? – переспросила Муза.

Я очнулся. Обернулся, глянул за спину:

- Скажи, а какие музы у моих гостей?

- Что ты имеешь в виду?

- Внешность, характеры и тэ дэ.

- Принадлежность нарушена очень давно. Это случилось тогда, когда первый человек открыл глаза и увидел нашу цивилизацию. В Библии это описано, как поедание запретного плода. На самом деле, когда Адам укусил яблоко, он просто открыл глаза. После того, как он проник в нашу цивилизацию, ему стало скучно жить в зоопарке «Эдем», несмотря на то, что это был рай.

- Ясно. Расскажи мне про внешность и характеры их муз. Каковы были их соития?

- Рассказывать про них можно долго. Надеюсь, ты сам это понимаешь.

- Расскажи в общих чертах.

- В общих могу. – согласилась Муза, помедлила и приступила к описанию. – Муза Жуковского - сентиментальная, витающая в облаках особа, которая может сорвать цветок с клумбы и затем долго и горько его оплакивать. Муза Пушкина – алчная проститутка с похотливой внешностью. Она, часто изменяла Александру Сергеевичу с другими творцами, отчего поэт страдал и экстраполировал поведение своей музы на свою жизнь, перенимая ее манеры. Муза Ерофеева – румяная русская женщина с длинной белокурой косой. Он шел за ней всю жизнь, преследуя по пятам, которые оставляли следы ее скитаний между памятниками музам почивших гениев. Первая их встреча состоялась, когда Ерофееву было семнадцать лет. Во время встречи сознание молодого Вени не выдержало. После этого муза исчезла надолго. Их последующая встреча была главной и наиболее яркой из всех. Встреча была короткой – немногим более двух недель. Опьяненный Венедикт упивался творческим соитием.

- Ясно. А Гоголь? Какую музу он поймал?

- Увы, с Гоголем не так ясно, как с первыми тремя. История знакомства Николая Васильевича и его музы очень темна и загадочна. Стоит заметить, что из четырех муз – эта была самой красивой. Но вместе с этим, она была очень своенравной. Она желала выбирать, а не быть выбранной. Поймал ли ее зрячий Гоголь или она завладела им, когда он был слеп - неизвестно. Однако, когда Николай Васильевич прозрел и увидел облик своей музы, то очень напугался. Это расстроило его нервы и привело к тому, к чему привело. – закончила Муза.

Звуки голоса Музы еще некоторое время звучали эхом в голове моей после того, как она смолкла.Мне показлось, что я слышу тихий шепот мудрости.

- Слушай, мне только кажется, что ты казалась, хуже чем есть? Ну ты поняла...

- Нет, это ты преодолеваешь свою слепоту. Ты становишься зрячим.

- Не понимаю.

- Ты вряд ли, поймешь сейчас закон работы этой сентенции. Это потом ты сорвешь стоп-кран и все поймешь... А сейчас, разве это важно?

- Нет...

Муза наклонилась, коснулась ладонью моей щеки. Тихо заиграла глубокая мелодия – это люстра заиграла хрусталем. Мелодию подхватил сервиз в серванте и разнообразил своим аккомпанементом. Платье музы скользнуло, обнажив молодую девичью грудь. Тапки, обнявшись, кружили в вальсе. Книги сорвались с полок и захлопали обложками под самым потолком. Сервиз и люстра усложняли музыку, которая лилась теперь богаче и глубже. Осмелевшая пепельница вылезла из-под стола, и взорвалась фейерверком из окурков. Я настойчиво блудил руками по юному и прекрасному телу. Я не слышал более ничего, кроме волшебной музыки. Не видел как уменьшились и превратились в лилипутов гости. Я не чувствовал, как накаляется страстью воздух квартиры. Моими действиями руководил экстаз...
В квартире становилось ярче, воздух накалялся. Я почувствовал, как что коснулось моего голого плеча. Но я не мог оторваться от Музы. Потому что я творил. Не опомнился я даже тогда, когда кожа покраснела, вздулась и пошла волдырями, а волосы на руке вспыхнули и сгорели в одно мгновение. Я задыхался в жарком поцелуе Музы, в то время, как языки огня жадно облизывали мое тело...

Очнулся я от сильной пощечины. Плечо горело под неловко наложенной повязкой. Голова трещала, обнаруживая множественность трещин и расколов. За моим письменным столом сидел Давид, поглощенный чтением.

- Занятно, занятно...- Тасуя листы, он нервно стряхивал пепел. - Хорошая вещица.

Я приподнялся и сел на кровати. В квартире пахло горелым. Ковер был уничтожен. Прогорела часть стола. Погибли тапки. Давид отложил листы, затянулся и ткнул сигаретой в мою сторону:

- Но ты мне должен. Я все таки не пожарник, чтобы тащить из огня твою пьяную жопу.

***

Хорошее начало!

:D по любому, закон подлости)))))

хотелось бы обжаловать приговор




)))))))))



я восторгаюсь Вами поручик! хорошо охарактеризовал!


круто Лихой приход! )))))!!!


Игорёк, я восхищён тем, как ты преподнёс этот мир.



:respect: :respect:







Ну как всегда, завернул концовку! Удивил)

Через значительное время, перешагнув потери, скитания и обреченность чужой жизнью я пойму, что нет для меня ничего более интимного и родного, чем обнаженность тополей и голь акаций. Ну, а в тот момент, я брел сквозь осенние аллеи и предавался воспоминаниям.
Беззаботное время юности рождало в нас пороки, и мы вязли в них, как птицы в силках. Для меня тогда с фундаментальной наукой было уже покончено, спорт еще приносил средства к существованию, а будущее принципиально вычеркивалось из общей картины жизни. Все мои друзья были сумасшедшими. Самым ответственным из нас видимо был Максим. Его золотые руки и светлая голова вместе с любимым делом приносила ему оправданное вознаграждение.
Давид всецело отдавал себя букмекерской жизни, что отражалось на гранях его уникальной личности. Целыми днями он пропадал в букмекерских конторах. Делал ставки на всяческие безобразия. Теннис в Занзибаре, волейбол в Папуа-Новой Гвинее, бейсбол в Бразилии. Ощущая на себе суровую руку фортуны, он непрерывно искал эгрегора, шамана, который обеспечит ему точность результатов. Выбор пал на Дмитрия.

- Кабан идеальный пророк в ставках – утверждал Давид. – Ибо Кабзон знает только четыре вещи: водка, пиво, трава и порубило. То есть про спорт он вообще не слышал. Идеальный пророк.

Благодаря этим спорным утверждениям вечера часто проходили в определенном ключе: Володя сидел и сосредоточено третировал ногой тумбу. Затем резко развернувшись к Дмитрию, говорил:

- Кабан, пришло время!

Дима:

- Шо?

- Мы сейчас должны это сделать.

- Дауыд, шо ты хочешь?

- Ты должен сейчас подключиться и сказать.

- Шо сказать?

Давид вставал с кресла, и нервно меряя шагами комнату, спрашивал:

- Кабзон, Челси - Фуллхем? Говори!

Дмитрий:

- Иди на хуй.

Давид останавливался, бросал внимательный взгляд на эгрегора и продолжал:

- Ну, хорошо. Тогда попроще: Манчестер – Реал?

Эгрегор, терявший интерес к происходящему, натягивал кепку на глаза и погружался в сон, издавая неясные звуки.

- Что? – вопрошал Давид. - Реал? Ты думаешь? По-моему, не верняк. Ладно, сейчас соберись. Это самое важное: Барселона – Атлетико? Матч на меньше. Тотал - больше двух. Кабан? Давай подключайся.

Дима приподнимал кепку и отвечал:

- А вот купишь пива – скажу.

- Какое пиво, Кобзович? Ставки еще не сыграли. Говори - кто?!

- Нет. Сперва – пиво…

Кепка надвигалась на глаза. Давид нервно закуривал.

- Ладно, Коба, я куплю тебе пива.

Затягиваясь и труся пеплом, он добавлял:

- Потом. Когда ставки сыграют. Бутылку.
- А-а, ну тогда я тебе патом скажу.

Так могло продолжаться до двух ночи. Просыпаясь, Дима стряхивал пепел с колен и говорил:

- Ладно, не прощаемся. Я погнал.

Давид спрыгивал с кресла, брал Диму под руку:

- Идем, маленький, я тебя проведу, а то ты не дойдешь до калитки.

После этих слов доставал бумаги с коэффициентами ставок. Из-за двери доносилось:

- Кабан? Динамо- Шахтер?

Неотвратимо наступило то время, когда Дима понял, что Давид делает на нем деньги. Бутылка пива, половину которой выпил Давид, показалась ему мизерной платой за подключение к астральным вершинам. Он принялся читать бумаги с коэффициентами, запомнил, что Реал - испанская команда, которая является лидером. И авторитет его, как шамана, поднимающего нереальные ставки пал. Давид относил деньги букмекерам. Навсегда. Затем он приходил хмурый домой и наблюдал за тем, как его эгрегор требовал пива и процентов.
И тут Давид вышел на астролога. Это был типичный сумасшедший. Международник по шахматам. Ходил в рванной размахайке, носил бородку и говорил невнятные слова. К пониманию из них относилось процентов десять. Первое время астролог делал кардинально противоположные удачному результату ставки. Давид присматривался. Чуть позже астролог понял, что перепутал апогей Венеры и перигей Марса. Ставки они стали ставить наоборот. В итоге зашло четыре результата подряд. Затем еще три. Давид воспрял духом, весело курил, и со снисхождением слушал прихваты Синицына. Попутно он не забывал свериться с Димой. Диму он тоже проверял. Время текло липкой патокой. Давид не выдержал противоречий и объявил нам, что сделает битву астролога и шамана. Кто в ней победит с тем он и будет лупить жиры. К тому времени у астролога зашло девять ставок. Все мы молча ожидали развития событий. Наивысшая точка, апогей битвы, настала в одну из душных летних ночей.
Затушив окурок в пепельнице Давид резко обратился к Диме:

- Кабан. Решается все. Челси – Фуллхем?

- Давид… Я тебе скажу…

- Говори быстро, Кабзон. Не томи.

- Шо говорить?

- Челси - Фуллхем. Кабан не тупи. Говори быстро. Не думай.

- Фуллхем.

- Шо? Какой Фуллхем?

- Я те говорю – Флухем.

Давид, прикуривая новую сигарету:

- Это жесть, какая-то. Фуллхем это фуфло.

Дима:

- Один – Ноль.

- Ты так считаешь?

- Базарю.

- Ну, хорошо.

На следующий день Давид вернулся с конторы в третьем часу ночи, когда мы уже собирались расходиться. Он был необычайно взволнован. Говорил об астрологии и цифрологии. На мой вопрос о результате битвы экстрасенсов он отмахнулся:

- Все. Песда.

- Кабан угадал?

- Да какой Кабан?! Все, Кабан сдох. На хуй кабана. Он уже отслужил свое. Пе-есда.. Астролог угадал десять ставок кряду... Завтра иду ставить все свои сотни на Манчестер. Астролог говорит что это верняк…

Все в этом мире имеет свой конец… Придет конец и безумию Давида. И в память врежется печальная своим абсурдом картина:
Двор затянуло туманом. Черные ветви с обрывками листвы резали белесые клубы. Мерзко моросило за воротник. Мы курили ежились. Одиночество рядом и в старом друге отражается твой повзрослевший лик. Движения Давида были теперь более нервными, слова простыми и дерзкими:

- Я с Астрологом порвал.

- Как так?

- Он мне сегодня звонит, говорит - дай двадцатку. Я говорю - у тебя есть на счету 60 рубасовичей. Он говорит - я не в конторе. Говорю, давай пароль к счету - я кину. А он мне заявляет - я тебе не дам пароль. Ты с моего счета жиры лупить будешь. Нет, ты представляешь?

- Не представляю.

- Да, вот такая жестянка получилась. Я ему говорю ну тогда я тебе не дам двацарь.

- Да ты что...

- Да... - Давид ухмыльнулся, сделав затяжку. - Он мне говорит - так ты что Астролога на кидок ставишь. Я говорю, получается так. Ну и все. Астролога больше нет.

- Печально...

- Печально - согласился Давид. - Он был такой выгодный. Звонишь ему в любое время, а он тебе все верняки сливает. Всегда в конторе. Если бы контора работала круглосуточно - он бы там жил. Ночью баскетбол, утром теннис, днем хоккей, вечером футбол. Сидишь и сутками анализируешь жиры...

- Да уж…

- А вообще это он во всем виноват. Я два месяца в завязке был. Держался. А он звонит и говорит - лови верняк. Ну, я думаю действительно верняк. Сто процентный. Маями-Детройт матч на меньше. Железобетонный верняк. Нерушимый фундамент на котором будет стоять экспресс. И понеслась...

Маршрутное такси выплюнуло меня обезвкусившейся жвачкой. Над аэропортом Одессы багровело умирающее солнце. Угрюмая работница аэропорта на мой вопрос о гостинице мрачно развела руками. Нет иного пути, достигнуть желаемый объект, кроме бестактного вопроса через приоткрытое с надеждой окно такси.
Гостиница напоминала пансионат для обреченных фатальным диагнозом. Вахтерши, малоподвижные останки человеческой сути, отправили меня в аэропорт оформляться. Что за неумолимая тяга к бюрократии?
Мой номер оказался настолько привередливым, что после того, как закрыв снаружи замок, во второй раз попасть туда я не смог. Чемоданы остались в номере. Можно было бы выломать дверь, но спасла уборщица. Меня поместили в другой, двухместный номер. В нем так же не было туалета, душевой, связи и всего, за что боролась современная цивилизация. Не было в нем клопов и тараканов. Вторые видимо вымерли, как вид, а для первых было оскорблением работать в таких стесненных условиях.
В окне я мог рассмотреть лишь две ветви старого дерева. Опустилась темнота, и я окончательно проснулся. Удивителен человеческий организм. Вопреки всему, я жил лишь после заката солнца. В это время мне легче осваивать Ноосферу.
Курил в коридоре. Пепел отправлял в савок. Туда же отправился окурок. Вернувшись в номер, я раскинулся на старенькой кровати с говорливыми пружинами. Мысли вытесняли одна другую.
Вот практически сейчас, через пять часов, я проснусь, умоюсь и отправлюсь в аэропорт. А там железная птица своим неумолимым взмахом крыла вычеркнет огромный пласт жизни. Сквозь облака, через проплывающие подо мной границы далеких государств, я буду приближаться навстречу новой вехе.
Куда я бегу и от чего? Зачем мне все это? Манит ведь что-то в далекие дали, сидит неуловимый бес бродяги и жажда скитаний. Кто же заразил меня этим вирусом? Неужели ссыльные сибирские предки, могучие единицы лесоповала? Капитаны дальнего плавания, которые растворились в старых семейных альбомах? А может быть недалекие родственники, проскитавшиеся тридцать лет в тюремных лагерях по босяцким статьям?
Нет, причина сидит во мне. Где-то на самом дне души. Что-то важное, обретенное случайно и потерянное закономерно. Болезненно сдавило горло, сердце забилось в груди, словно птица в клетке. Я сел на кровати, устремил отсутствующий взгляд в тесное пространство. Быть может, моя беда была моим нелепым вдохновением. Той силой, что двигало мое воспаленное воображение по недрам интеллектуальной собственности. Единственной собственности, которую описать за долги не мог сам Всевышний. У моей беды глаза были зеленые…

5. My All.

День не задался с самого начала. Погода была отвратительная, следователь настойчивым, настроение премерзким. Я пересек дворик убогих, отслуживших машин с государственными номерами, и вышел на главную улицу. Темнело. Ветер бросил к моим ногам обрывки желтой прессы. Было в них что-то про гламурного педораса. То ли Зверева, то ли Киркорова. Я закурил и закутавшись поплотней, двинул через пешеходный переход. Я не обращал внимания на красный свет, на ругательства, через приоткрытые окна машин, на приветствия двух не особо презентабельных персонажей.
Резко зазвонил мобильный. На экране возник светлый лик Паши и его голос, опустивший ненужные приветствия:

- Ты ходил по повестке?

- Мне ваши вопросы с запахом подозрения очень даже…

- Прекращай паясничать, Игорь. Ты уже напаясничал на сто двадцать вторую.

- Паша, ты прекрасно знаешь, что это была самооборона.

- О превышении или не превышении необходимых пределов обороны решит суд. Заканчивай паясничать и вернись в реальность…

Я брел вдоль проспекта, слушал печальную песнь ветра и заглядывал в загорающиеся окна высоток. Не знаю почему, но меня всегда манил экзистенционализм простого быта. Не счесть в нем трагедий и драм. Не счесть для искушенного глаза так же простого и чистого, как утренняя роса, счастья. Нет в нем лишь покорения финансовых вершин и бесшабашного «из грязи в князи». Все здесь закономерно. Как постоянная Планка.

- Молодой человек, купите цветочки.

Я нехотя оглянулся, хотел пройти мимо, но вдруг остановился. Одинокая старушка сидела у входа в продуктовый магазин. В старой советской коляске стояли жалкие и нелепые букеты цветов. Внезапно меня прошиб холодный пот. В виски ударила кровь. Господи, как же так?!

« Поднимитесь, молодой человек! Я хочу знать, с кем я говорю! Приятно видеть среди балбесов того, кто знает значение слова «кавитация»…»

« Что ты опять натворил?! Учительница по физике сказала, что ты либо будешь лидером, либо будешь сидеть в тюрьме. Что все это значит?!»

Она была в нелепом старом тулупе. Она была седа и разбита жизнью. Ее образ алкал трагедией человека, выброшенного на обочину жизни. Но я видел в ней мою учительницу. Всю ту же Надежду Петровну, которая привила во мне любовь к фундаментальным наукам. Та, которая награждала торжественно и била больно красными надписями в дневнике.
Неужели мой народ настолько деградировал? Неужели потомки славных русичей и тех, кто положил свои жизни в борьбе с фашизмом, способны на такой цинизм? Нет большего преступления, чем равнодушие к своим учителям, к своей истории и своим соотечественникам. Равнодушия и цинизма к тем, кто давал путевку в жизнь, кто по призванию делал из тебя человека. Нет, я не чувствовал себя исключением. Я не был вне этого. Я был частью системы равнодушия да инфантильности. Системы невмешательства и попустительства.
Подходя к ней, я думал лишь об одном. Мои мысли были зациклены на короткой, отчаянной просьбе. Я не верил в Бога, но в моих висках стучало: « Господи, пускай она не узнает в моем бритом лике своего ученика…»

Нет ничего более унизительного для настоящего человека, чем жалость к нему. Она усугубляет, она давит, топчет личность, но никогда не лечит. Не глядя, я вынул какие-то бумажки с денежными знаками и протянул ей. Когда она достала потрепанный кошелек, чтобы отсчитать сдачу, я поспешил удалиться. Без лишних слов.
Шагая с букетом цветов в руке, я ощущал, как капли дождя проникали сквозь хлопок рубашки. Дождь начался так же неожиданно, как оказалась тоскливой неожиданностью встреча с детством. Я прыгал через лужи, ежился и на некоторое время прижимался к стенам с козырьками. Курил и вновь продолжал путь.
Мой путь пересекала дорога, по которой текли суровые и толстобокие ручьи. Они с шумом исчезали в дорожных сливах, что не мешало им доминировать по всей улице…
А с другой стороны стояла она, обескураженная, и не решалась сделать шаг, поскольку слишком уж глубокими были шумные потоки, и зонт не спасал от покушений холодных напастей сверху на легкое пальто, и ноги ее, скромно обтянутые серой юбкой и обутые в затейливые сапожки, делали нерешительный шаг, а затем возвращались, и локоны светлые ее были изрядно измученны цинизмом дождя, что не мешало обнажить всю прелесть девичьей стати в лучах фонарей близлежащей автомобильной стоянки, и было в ней нечто неуловимо прекрасное, женственное и манящее, что я шагнул в бурлящий поток, не чувствуя, как мои туфли набираются влаги и вопят о неизбежной пневмонии, и я шагал навстречу к ней, а она с удивлением наблюдала за моим безрассудством, ведь я не стремился обойти стихию, я шел на встречу к ней, не обращая внимания на препятствия, и в ее несмелой улыбке я чувствовал заинтересованность таким поступком, ведь я был единственным человеком на этом безлюдном пире непогоды, и, возможно, как я надеялся в душе, единственным, кто совершал такой безрассудный поступок в желании преодолеть расстояние, разделяющее ее и меня, и было это настолько дивным, и свет от фонарей волшебным и улыбка ее робкая, застенчивая, скрывающая надежду, манящей, что лишь две точки пространства я запомнил на всю жизнь – мой бордюр с крутыми склонами и ее, противоположный недостижимый берег, который я обрел, спустя вечность, и протянул ей букет, который теперь грел всем добрым и светлым, и она его с благодарностью приняла, так же, как и мою руку, и весело прыгая пересекла неистовость потоков, а, затем, не сказав ни слова, но подарив на прощанье свет улыбки, растворилась во тьме прилегающих дворов…
Время шагало своим неумолимым маршем. Я забыл нечаянное видение во тьме дождя. Уходил в себя, делал непоправимые глупости. Жил так, как мне подсказывало мое воображение, больное проблемой нереализованности. В один из серых, неразличимых дней мне позвонил Гена:

- Собирайся. Поедем на тусню.

- Что за тусня?

- Один из местных бонз устраивает вечеруху. Приглашает бизнесменов, поэтов, писателей и талантливых людей.

- А я при чем?

- Ну, ты же пишешь что-то.

Да, я писал. В стол. И все мои труды были неоконченными. В отличии от тех, с кем сводила меня жизнь на ниве литературы. Синельников издал сборник стихов, Бондаренко регулярно печатался в периодике коротких рассказов, Левицкий перебрался в Москву и зарабатывал на сценариях. Лишь я остался в том, прелестном своим идиотизмом, возрасте, когда выше признания ценится осознание собственной гениальности.

- Я не издаюсь.

- Ну и что? Ты интересен уже тем, что ты есть.

- Иди в жопу…

- Я заеду за тобой в семь часов.

Новостройка сквозила респектабельностью своих жильцов. Даже бродячие псы были на службе, охраняя покой поймавших птицу удачи за хвост.

- Ну вот на хуй я здесь нужен? – спросил я, после того как Гена припарковался.

- Ты издаваться хочешь?

- Причем здесь это?

- При том, что этот человек имеет деньги и желает оставить след в истории, возрождая культуру. Получив при этом свой гешефт, разумеется.

- И что?

- Блять, не нервируй меня. У тебя есть деньги издаваться?

- У меня нет ничего интересного издательству.

- Короче, его зовут Андрей Алексеевич.

Охрана при входе, мельхиоровый лифт с зеркалами и цветами. Все как в брошюре риэлтерской компании о счастливой жизни. Дверь открыл толстяк в нелепом свитере с тонкой сигаретой в зубах. Гена отпустил дежурную шутку на грани пошлости, и мы вошли. Все в этом жилище казалось для меня потусторонним, не имеющим отношение к реальности. Слишком много пафоса финансовой удачи.
Мы прошли на кухню, и я обомлел. На подоконнике стояла ваза. И в ней жил букет. Тот самый, который я купил тем промозглым вечером.

- Добрый вечер, молодые люди.

Я обернулся. Она стояла в шикарном облегающем платье, с легкой шалью на плечах. Невозможно было в тот миг подобрать слов, кроме тех, что банальной истинной пронизывают всю человеческую историю прекрасных чувств: Она была стройна и прекрасна. И ее светлые локоны, все так же струились по хрупким плечам. Как и в тот вечер. Вечер нашей первой встречи.
Она смутилась. Но лишь на миг. А затем пригласила к столу, как приглашала всех прочих, мимолетных гостей. Как и полагалось хозяйке вечера. Потому что она была женой того самого бонзы, который устроил этот скучный вечер.
Вечеруха оказалась пустой и глупой. Хозяин положения в лицах рассказывал о своих сделках. Нищая интеллигенция слушала, заглядывая в рот рассказчику, подобострастно виляя хвостами.
Нет, это было не самым мерзким для меня. Меня воротило от того, как они пили. Как односолодовое виски поглощалось стопками, как с горла пился джин.
Я вышел на кухню, хотел закурить, да воздержался. Быть может здесь не курят.

- Ну а как вы оказались на этом празднике интеллектуалов? Чем вы можете похвастать?

Дежурная улыбка губ. В мышцах лицо видно напряжение. Она была настороженна. Но глаза ее смеялись. Ее голос чуть с хрипотцой, как у французской шансонетки будоражил нервы.

- Изволите выслушать бродячего поэта?

- Всенепременно, сударь. – она сделала шутливый книксен.

- Невеста…

Сколько слез застряло в горле?
Сколько ты ждала ночей?
Руки с солью вместе стерли
Серых блеск твоих очей.

Проиграет день бездарно -
Мрак вечерний душу съест.
На странице календарной
Ты поставишь новый крест.

Профиль твой девичий, тонкий
Дождь в окне омоет ночью.
Дней пустых шальные гонки
Прекратить желала б очень.

Боль томительных терзаний
Перезреет в горький страх.
Плоть насущных ожиданий
Перетлеет в прошлый прах...

Возникла пауза. Она не выдержала моего взгляда и опустила глаза. Затем тихо спросила:

- А еще что-нибудь.

- Еще? Пожалуй, только это:

Дай мне привкус надежды на шанс
Твоей захлебнуться зеленью глаз,
Подари мне улыбки наивной аванс.
Беспечностью жара дыхания фраз

Где иволги лето плели переливами
Где россыпь осколков солнца в реке
И тени прохлада под сонными ивами
Где лился загаром закат по руке

Мы номера телефонов стирали
Граничил меж нами безумия транс
Расставшись сближались,
Прощались и ждали...
Дай мне еще один, милая, шанс...

И вновь пауза. И смотрим мы в разные стороны.

- Вот как… - сказала она куда-то в пустоту, а затем зачем-то добавила. – Спасибо за цветы…

Меня душил покой кухни, меня раздражали пустые разговоры за стеной, мне были глубоко противны люди, вьющиеся льстивыми языками вокруг ануса того, кто поймал удачу за хвост.

- У вас здесь видимо нельзя курить? Даже если можно, я бы предпочел выйти в парадную. Не составите ли мне компанию?

Она потянулась за пачкой, выпрямилась и неожиданно бросила строгий взгляд:

- Давай, уже обойдемся без этих расшаркиваний.

Дальнейшее плыло в неясном тумане. Молча курили, обмениваясь банальностями. Парадная была небольшой, чистой и замкнутой. Меня пронзила внезапная мысль:

- Может поднимемся на крышу, посмотрим на звезды? Что терять нам в этом бетоне, кроме бессмысленно прожитых минут?

- Я не против…