- "Евангелие" читал? Про заповеди слышал? - строго спросил Ерофеев.

В ушах премерзки зазвенело.Происходило что-то странное. Слишком часто вторгались в мою квартиру посторонние. Забегал Костик стрелять сигареты, приходил Давид, жаловаться на букмекерские конторы и говорить о Сорокине, инспектировал Паша. Бывали смешливые девчонки в мини, наведывался с коньяком здоровяк Евгеша. Заезжал

ловелас Гена в новой рубашке от Армани. Все они органически вплетались в ткань прокуренной квартиры. Все они формировали неспешный ход к финалу бытия. Но советский писатель, вопрошавший о религии, резал привычную картину сушего остротой сумашествия.

- А я вот не слышал. - продолжил он. - И Библия у меня в тумбочке не пылится. Я ее наизусть знаю, чем не без гордости, могу и похвалиться. Хотя был случай в моей

жизни, когда обнаружили-таки Библию у меня в тумбочке, и началось такое...

- Я не читаю бульварной литературы прошлого тысячелетия.
- Значит несчастный ты, Игорь, человек по сугубо моему мнению. Несчастный и обделенный тем, без чего невозможно жить.

- Я обделен тем, что имею ...
- Ну вот допустим, - перебил Ерофеев бесцеремонно- много ты говорил обо мне или прямо скажем, без повода меня хулил. Было такое?

Чертовски не люблю, когда мне предьявляют. Тем более, если это делает человек, почивший в бозе более пятнадцати лет назад. Я озлобился и взьерепенился.

- Ну а хули...
- Вот, как видишь, я здесь. Основные хулители мои, я бы сказал точнее, но не люблю матерщину несвоевременную, настолько плохи, бездарны, что и противно вспоминать, но опять же, как всегда, найдется пара-тройка людей, которые кое-чего в кое каких жанрах накропали.

Его необычная манера изъяснять обескураживала, путала больное лишним сознание. Я попытался понять:

- И я из этой пары-тройки?
- Получается так.

И я оставил попытки осознать происходящее. Мне стало легко. Тело расслабилось радостью. Захотелось надеть шапку, затем сорвать, кинуть на пол и сплясать на ней гопак счастья. Сам Ерофеев приобщил меня к паре-тройке людей, которые кое-чего накропали! Ведь Ерофеев - это не нудный Паустовский или сиюминутная Донцова! Сам Веничка, гениальный Веня, приобщил меня к великим! Я откинулся на спинку стула и вальяжно спросил:

- Значит, нет у меня никакого кризиса творчества, Веня?
- Нет никакого творчества кризиса. - подтвердил Веня. - То есть, вообще ничего нет.
- Как так?!
- Ну вот так так. Добро был бы хотя бы какой-нибудь элементарный кризис, а то вообще ничего - ни творчества, ни кризиса, ничего, решительно ничего.

- Э-э... Погоди, Веня, погоди...
- Чего годить-то? - спросил Ерофеев. - Все ясно, как Божий день, ты - Ничто, пустое место и фамилия у тебя глупая. Постыдился бы ты, Игорь, печататься с такой фамилией. А то у тебя один срам без стыда получается, а это не красиво, не правильно это.

- Веня, че за...
- Ты, Игорь, - перебил Ерофеев, - уж очень, как-то фамильярно со мной разговариваешь. То ли это от максимализма твоего, то ли оттого, что слишком любишь себя в искусстве, заметь себе, однако, безосновательно, фальшиво. Любовь она, знаешь ли, Игорь, не может быть построена на том, чего нет. А тебя в искусстве нет.

Естественным образом ты, разумеется, есть, но искусства нет. Триединство взаимодополняющих сущностей: Ты вне искусства, искусство вне тебя, и, равно как сейчас в России нет искусства, так нет и тебя. Не существуешь ты, понимаешь? Не можешь ты существовать без искусства, а искусство сейчас не существует.

Ну вот я кажется и приплыл. Меня растаптывали в прах призраки ушедшей эры. И морду не набить, и на хуй не послать... Внезапность отблеска полупустой бутылки родила мысль:

- Веня, погоди. Давай обсудим это в другой форме. В конструктивными гранях остекленности..
- В другой? - переспросил Ерофеев. - Знаю я твою другую обстановку, потому как знаю ваше мнение обо мне. Пьяница я для вас, обожествитель алкоголя. Каждый из вас норовит присесть тихо рядом, поговорить, затем появляются рюмки, неожиданно и весьма пошло. А я не пью!

- Как это не пьешь? Не заливай мне безалкогольных пошлостей.
- Я тебя просил, Игорь, со мной не фамильярничать?
- Простите, Вениамин Васильевич.
- Вот так оно, конечно, лучше. И звучит от тебя вполне прилично.
- Вениамин Васильевич, вы, конечно, простите, но я не могу поверить, что вы не пьете. Рад бы, да не могу.
- А ты послушай для начала. Знаешь, Игорь, как я писателей на талантливость меряю?
- Нет.
- Единственный критерий талантливости писателя - кому я сколько налью. Вот, Розанову, к примеру, я бы наливал и наливал, пока не напились бы мы с ним до самых Петушков. Василю Быкову, налил бы полный стакан, до каемочки. Тебе бы, паскуде, не налил ни грамма. А сам я, как ты понимаешь, не пью. Самому пить - стать алкоголиком. Поэтому если не кому наливать, то не с кем пить. Поэтому я не пью.

Возник вопрос ядовитый язвительностью:

- Но послушайте, Вениамин Васильевич, ведь вы же сами писали про Веничку, который пил. В "Москва - Петушки", помните? Он пил сам.

- Конечно, он пил сам. Потому, что Веня был алкоголиком.

Я был разбит банальностью ответа и алогичностью риторики. Потянуло к алкоголю.

- Послушайте, Вениамин Васильевич, но ведь это я предлагаю наполнять ваш стакан, а, вовсе, не вы мой. Я прошу вас сделать мне одолжение, чтобы я мог оценить ваши творческие способности в вашем же критерии.

- Ты предлагаешь мне таки напиться до Петушков? Ведь ты же не можешь не понимать, того, что, оценивая меня, ты соотносишь мои способности со своими, и согласно полученной относительности, наливаешь мне в стакан. Ты можешь представить, сколько тебе придется наполнять мой стакан?

- Много. Вениамин Васильевич, я сбегаю за бутылкой?
- Но какова банальность поведения! - тихо воскликнул Ерофеев. - Иди, конечно, но быть по твоему приходу не обещаю. Совершенно не могу обещать.

В пьяной спешке я долго пытался натянуть футболку. После очередной неудачной попытки, плюнул и выскочил на лестничный пролет. Из всего пережитого за короткий поход за водкой в памяти отложился лишь удивленный лик заспанной продавщицы.Когда я вернулся, квартира была пуста. Я распечатал бутылку. Налил в стакан, залпом выпил и закурил. Снова налил и тут же выпил. Ерофеев появился после четвертого стакана.

- Веня! Сейчас я сбегаю на кухню за стулом для вас.
- Да ты не суетись, Игорь, - остановил его Ерофеев, - я найду себе место, где присесть.

Нарушая законы физики, комната изогнулась, и диван оказался рядом со столом. Нисколько не удивившись, грубому нарушению законов природы и появлению второго стакана, я налил. Ерофеев осторожно взял стакан. Мы молча чокнулись и выпили. Затем закурили мои сигареты. Когда дым от сигарет окутал окружающее стол пространство, пепельница фыркнула и переместилась подальше от нас. Я повернул голову и уставился на нее. Пепельница почувствовала Витин взгляд и скрылась за краем стола.

- Вениамин Васильевич, скажите, почему вы назвали меня паскудой? - нарушил я повисшую над столом паузу.
- А как тебя еще называть? - удивился Ерофеев.
- А все-таки?
- Потому что вы, вы все - паскуды и есть. Вы не признательны. Едва выучившись соединять слова в предложения, вы лихо расправляетесь с теми, кому обязаны. Подхватив у меня, да к слову, не только у меня, подхватив у великих самое необходимое, вы уже смотрите на свысока как бы. И денег стремитесь урвать, соревнуясь между собой в том, кто удачней на нас плюнет. Вот это я не понимаю в вас и не приемлю. Даже критики вдохновенно кропающие посмертные оды плюют. Только плевки их тщательно завуалированы и тем же они и гаже. Я, например, никогда не плевал на тех, кому обязан. Будь-то Бальмонт или Гоголь.

Захотелось сказать что-то саркастическое и уместное. Но я был не операбелен без вдохновения. Где же муза? Ночь в самом разгаре, а эта стерва молчит заросшей могилой.
В этот момент в комнате появился еще один человек. Он сидел возле Ерофеева. Даже в таком положении было ясно, что человек этот маленького роста. У него были длинные светлые волосы, причесанные a la moujik. В маленьких карих глазках светилась доброта и усталость. Выдающейся деталью лица был необычайно длинный и тонкий нос, нависавший над усиками гротескным клювом. На плечи его был накинут испанский плащ без рукавов, а руки покоились на круглом набалдашнике трости. Человек был болен.

Болезнь выдавал землистый цвет лица и белый платок, которым была перевязана голова.

- Добрый вечер, господа!

Человек приятно улыбнулся. Однако улыбка была измученной. Это был Гоголь. Я с изумлением смотрел на нос Гоголя, который напоминал клюв выпи. Подумалось, что такой нос призывает выпить. Третий стакан не появлялся.

- Добрый вечер, Николай Васильевич. – сказал Ерофеев.
- Здравствуйте, Николай Васильевич.

Гости укоризненно посмотрели на меня. Из-за стола выглянула пепельница и также осуждающе уставилась. В поисках поддержки я оглянулся на светильник. Светильник молча опустил лампу и уперся светом в стол. Я понял, что сказал глупость. Не ясна была ее суть.

Сумасшествие росло и усугублялось. Ничто уже не могло удивить, после добрых ушей Ерофеева и трусливой пепельницы. Совершенно естественной показалась мысль, налить вновь прибывшему двойную порцию, штрафную так сказать.

- Я не пью, мой дорогой, совсем не пью. – грустно сказал Гоголь.
- Как? И вы не пьете?
- На водку, всегда найдутся охотники, а я стараюсь приобщиться к Святым Тайнам. На днях Белинский мне сказал, что не просветлен я, а омрачен только. Говорит, не понял ни духа, ни формы христианства. Поэтому время свое провожу я в молитвах и всенощных бдениях. Ведь нельзя, Игорь, утолить жажду желания понять дух и форму веры, водкой.

- Великий человек! – тихо сказал Ерофеев. – Не чета современным придуркам.

Гоголь ответил измученной улыбкой, поморщился и схватился за щеку. Его боль неясным призраком повисла в комнате, пронзила нас: Ерофеев прикоснулся к горлу, я пощупал голову.

- Зубы... – с виноватой улыбкой пояснил Гоголь. – Болят неимоверно. Вся хворь моя лежит в великой черствости сердца.
- Спазмалекс, кетанов, водка, в конце концов?
- За стакан воды с парой капель вина я был бы вам премного благодарен.
- Вина нет. Поверхностными истинами не раздражаюсь.

Ерофеев наклонился и зашептал мне в ухо:

- Гоголь болен. Страдает нервными припадками. Расстроишь его – будут проблемы.

Гоголь с подозрением посмотрел на нас. Ерофеев принял прежнюю позу и закурил. Мне оставалось лишь пожать плечами. Даже в абсурде найдется место феерическому фиаско. Тишина затягивалась. Я смотрел на Гоголя и во мне распускался куцыми бутонами страх. На ум коварно вскарабкались байки о том, как Гоголя хоронили живым и он ворочался в гробу.
Что-то твердо и настойчиво забарабанило по моей ноге. Я опустил глаза. Возле стула стояли тапки. Левый держал в изношенной пасти стакан с водой, правый пузырек с красной жидкостью. Я поднял стакан и накапал вина из пузырька.

- Вот это я понимаю! Преданность хозяину. Не то, что некоторые.

В подглядывавшую из-за края стола за происходившим пепельницу полетел пузырек. Пепельница проворно пригнулась. Пузырек разбился о подоконник. Настольная лампа недовольно зашипела.

- А ну-ка место, блять!

Лампа обиженно попятилась. Ерофеев посмотрел в сторону пепельницы и нахмурился.

- Да бросайте так. На пол. - сказал я. - Эта дрянь все равно не вылезет.

Ерофеев раздавил окурок об стол. Гоголь увидел воду и вино и нетерпеливо заерзал. Когда я протянул ему стакан, он с радостью обхватил его длинными тонкими пальцами и морщась выпил. Затем поставил стакан на стол, выдержал паузу и сказал:

- К глубокому сожалению, друзья мои, я пропустил начало беседы.
- Мы говорили о Ничто. – ответил Ерофеев. – О молодых дураках, которые плетутся в двадцатилетнем хвосте, но при этом умудряются безответственно воскрешать своих учителей упоминаниями всуе и поплевывать на них пренебрежительными плевочками.

Ситуация анонсировала мой выход. Но Муза молчала. Я разочарованно расслабился. Еще один шлепок говна за воротник. Чего уж теперь.

- Знаете, - печально начал Гоголь, - ведь эта проблема не отягчается муками душевными.
- Конечно, не отягчается! – громко воскликнул Ерофеев, осекся и схватился за горло.
На его лице появилась мука. Он опустил голову и затих. Затем потянулся за стаканом, выпил и продолжил тихим голосом:

- Конечно, не отягчается. Ничто не может отягчаться. Нет у них души – отягчать нечего.
- Как? – переспросил потрясенный Гоголь. - Каждый человек имеет душу по милости Божьей.
- Это не люди, это мудаки с высокомерным самомнением. Даже еще похуже – но чтобы не оскорблять слуха… В своей основной массе.
- Всякий человек, какова бы ни была его внутренняя природа обязан иметь душу. Несть ни эллина, ни иудея во Христе.
- Обязан. – согласился Ерофеев. – Но в том, то и дело – писатель обязан вкладывать эту самую душу в то, что выводит на бумаге. Талант и ум должен руководить пишущей рукой автора. А в России теперь, чем меньше выказываешь ума, чем меньше виден талант, тем жить легче. Вот нет таланта и ума, что они могут вложить в написанное?

Правильно – ни хрена! Писатель – он что? Он воплощение себя в строках. А если в строках нет ничего, то нет и писателя, души нет. Приспособленцы. Рвачи и приспособленцы!

- Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя. – процитировал Гоголь. – Но ведь я к чему клонил, Вениамин Васильевич? Они добровольно хулят нас, добывая презренный металл упоминаниями всуе. Воля – главный дар, который Господь миловал человеку. Они сознательно используют свободу выбора. А я был на распутье, когда отец Матфей потребовал, чтобы отрекся я от Пушкина. Отрекись от него, сказал отец Матфей мне, он грешник и язычник. А я люблю Пушкина нежно и глубоко. Когда я услышал эти слова - я заплакал.

Болезненное лицо Гоголя сделалось печальным. Ерофеев сочувственно качал головой. То ли плакала, то ли гадила окурками пепельница. Настольная лампа уныло светила. Я отрешенно смотрел, как два мертвых классика изливали друг другу души, жаловались, и молчал.

- Это требование мучило меня, вносило смятение в мое сердце. – продолжал Гоголь со слезами на глазах. – Не мог я вступить в Великий пост, не уврачевав этой душевной раны. И тогда я написал отцу Матфею: «Милость Божия чьими-то молитвами посетила и меня - жестокосердного. И сердцу моему захотелось вас благодарить крепко, так крепко. Мне стало жаль, что я не поменялся с вами шубами. Ваша лучше бы меня грела»...

В это время в комнату вошли еще двое. Шедший первым был маленького роста, курчавый и смуглый. Щеки его были украшены пышными бакенбардами. В правой руке он держал бутылку шампанского, в левой - игральные карты. За ним шел тучный, немолодой мужчина, с широкой плешью на голове, которая была припорошена редким пушком. Приподнятые треугольником брови и острый нос создавали впечатление, что человек изрядно надменен. Руки он держал в карманах коричневого пальто. Это были Пушкин и Жуковский.

- Добрый вечер, господа. – Пушкин поставил на стол бутылку и стал жать руки сидевшим.
- Добрый вечер. – присоединился к поэту Жуковский, но руки из карманов не вынул.
- Очень увлекательно было вас слушать. – заявил Пушкин.
- Хорошо сказал, Гоголек! – добавил Жуковский и похлопал Гоголя по макушке.
- Александр Сергеевич, Василий Андреевич! – изумился Гоголь. – Как хорошо и приятно вас видеть!
- Это точно! – согласно кивнул Ерофеев и мрачно покосился на меня.

Я пожал плечами, отвернулся и попытался попасть плевком в пепельницу. Что мне еще оставалось делать? Я был лишним на этом собрании великих и мертвых. И Муза у меня сволочь редкая, шляется где-то.

- Знаете, Александр Сергеевич, я на днях посещал Петербург. – заговорил Гоголь. – сам того не ведая как, меня потянуло на Мойку перед вашим домом. Однако волнение мое было столь велико, что я вернулся на Невский и, зайдя в кондитерскую, одним духом выпил восемь рюмок ликеру. Для храбрости. После я снова пошел к вашему дому и позвонил в дверь. Лакей мне ответил, что вы не принимаете. Изволили почивать. Я подумал, было, верно всю ночь работали. Но лакей ответил, что в картишки играли, и захлопнул дверь. Я был потрясен!

- Sans rancune, je vous en prie! – надменно ответил Пушкин и рассмеялся, добавив. – К тому же в то время мы были с вами не знакомы.

Пространство комнаты росло незаметно росло. Точнее сказать, увеличивались в размере гости. И ростом своим заставляли изнутри расширяться комнату, как нагнетаемый воздух, заставляет расти воздушный шарик. Муза, в конце концов, явишь ли ты сегодня свой блудливый лик?! В очередной раз я взял стакан и стал заливать водку в рот.

- Чего ты ноешь всю ночь, как юный жеребец с распухшими от страсти яйцами?

Я поперхнулся и брызнул водкой на лампу. Она попятилась с угрожающим шипением и взорвалась осколками. Комната погрузилась в темноту. Из черноты мрака стали раздаваться восклицания:

- Вот ведь мудак! Как есть мудак!
- Довольно, оставьте шутки, не могу далее сидеть во тьме, слишком страшно!
- O? ce dos de plomb qui ram?nera ? la vie ? nous la lumi?re?!
- А, почему свинцовый? Ведь это будет Прометей!

Я сидел не двигаясь, в ожидании момента, когда глаза привыкнут к темноте. Время шло, но ничего подобного не происходило. Гости продолжали сыпать в темноту:

- Как его называть после этого свинства?
- Господи, не терзай меня муками адовыми!
- Скучно здесь становится, господа. Где лакей? Велите запрячь тройку - поедем к женщинам!

Нервный крик Гоголя породил мысль о том, что умер, а то, что сейчас происходит и есть ад. Самая страшная из его пыток.

- Ты долго будешь изображать из себя мыслителя?

Голос был женский. Это был тот голос, который стал причиной произошедшего. Мне стало страшно:

- Кто здесь?!
- Да пошел ты! - раздался из темноты голос Ерофеева. - Он еще будет глумиться над нами!
- Очумел, милок? - спросил ехидный женский голос. - Забыл, кого алкал всю ночь?

Теперь я понял. Ну да, теперь все вставало на свои места. Теперь явились все.

- Муза? Сколько можно тебя ждать? Давай священный акт коитуса творца и музы.
- Коитус? Avec charme! Но где же женщины?

Муза держала паузу. Я потел и нервно дергал ногой. Пушкин сыпал пошлости, Гоголь накалял обстановку мрачностями, Ерофеев матерился и звенел бутылкой о стакан. Жуковский молчал.

Наконец, Муза ответила:

- Исполним-исполним. Включи свет сначала. Видишь, как эти черти нервничают. Я не могу сношаться в таком шуме.

Пушкин перешел на развратные анекдоты. Гоголь взывал к Богу и жаловался, что задыхается. Ерофеев матерился и звенел бутылкой о стакан. Жуковский молчал.

- Да, страсть моих грешных дней, включу! Есть только проблема поиска включателя..

Говорившие затихли. Звон бутылки о стакан прекратился. Жуковский молвил:

- Ведь это тавтология, голубчик. Дни в страсти не могут не быть грешными!

Я понял, что в этой абсурдной ситуации было более абсурдным: я единственный, кто слышал голос Музы и почему-то обрадовался этому факту.

- Ты понял, "голубчик"? Не включишь свет - не будет страсти. Заканчивай мастурбировать тавтологией.

Подумалось о спичках. Почему сразу никто не догадался зажечь спички? Тогда бы я нашел включатель. Нащупав на столе коробок, я чиркнул спичкой. Вместо того чтобы вспыхнуть огнем, спичка размазалась по чиркалу липким пластилином. Достал вторую. Результат аналогичный. Размав половину коробка, я понял - Темнота влияла на свойства спичек. Они могли зажечься только при свете Лампы. Очевидно, об этом свойстве спичек знали все. Все, кроме меня. Я единственный, кто лишь сейчас это понял. Впрочем, как всегда. Гениальные люди гениальны с самого начала, неудачники остаются неудачниками до конца.

- Как же я найду выключатель в такой темноте?
- Какой ты, Игорек, ленивый и капризный.
- Помоги мне!
- Ладно! Держись за меня. Я буду твоим нагвалем к Свету... Впрочем, как всегда.
- Кажется, это мое выражение.
- Все твои выражения рождаются мной, дурачек. Держись, говорю.
- Где ты? За что держаться?
- Бери меня за стремена, и погоняй хлыстом!
- Не понял?

Возникла пауза. Затем Муза вздохнула:

- Игорь, за что еще можно держаться? Есть две сиськи, есть зад, есть...
- Достаточно! Можно я просто возьму тебя за руку?
- Эта песдец...

Несколько сбивали с представлявшегося когда-то образа пошлые колкости Музы. Когда в ладонь протиснулась рука, меня прошиб пот. Сумашествие! Я держал свою Музу за руку! На ощупь ладонь ее была липкой, теплой и мягкой, как котлета. Явная дисмофрия представлений.
Муза нетерпеливо потянула меня за собой. Мы пошли по темной квартире в поисках включателя. Шагая за Музой, спотыкаясь о какие-то вещи и натыкаясь на стулья, мне стало стыдно. Это действительно было глупо. Сперва я алкал о коитусе, пускай и творческом, а затем повел себя, как сопливый выпускник музыкальной школы по классу скрипки, возжелавший романтики и томных вздохов на скамеечке под кленами. В груди томно защемило и стремительно ударило вниз желание похоти.Мозг рождал .соблазнительные переходы поясничного отдела Музы. Дыхание сбивалось.
Сильный удар откинул мою голову назад. По комнате рассыпался сноп искр, и на мгновение осветил обстановку комнаты: Гоголь крестился и бормотал под нос молитвы, Ерофеев курил, Пушкин тасовал колоду. Жуковский молчал.

- Что это? - разозлился я.
- Как что? Выключатель. Кусается стерва.
- Что же делать?
- Включить!

Я осторожно вытянул руку. Включатель изогнулся и цапнул за палец. Мощные колебания с короткой частотой поднялись вверх по руке и разошлись по всему телу. Я остервеннело одернул руку. Сердце бешено колотилось. Некоторое время я стоял не двигаясь и приходил в себя. Суровыми волнами накатывала ярость и жажда крови. Я вспомнил свои первые шаги в боях без правил. Где я проведу большую часть моей маленькой жизни. Вспомнил, как сломал нос соперника, кулаком с безжизненно висевшим мизинцем. Судья тогда был бесстрастно равнодушен. Бои шли до полной победы. Иных увозили с переломанными позвоночниками. Адреналин рождал желание уничтожать. Уничтожать, для того чтобы выжить. Ни с чем несравнимое чувство.
Выключатель оказался опасным соперником. Выдержав паузу, я зачем-то качнулся маятником и со всего размаху всадил кулак во включатель.
Выключатель не успел отреагировать на удар, и люстра зажглась, постепенно набираясь яркости. Пространство комнаты неимоверно увеличилось. Писатели превратились в гротеск Гулливеров. Их речь стала тягучей и низкой до такой степени, что разобрать слова было невозможно.

- Иди же и возьми меня, шалун!

Я обернулся, раздираемый желанием самца и адреналином победителя. И вновь пришлось качнуть маятник. На сей раз осознанно. В лицо бил едкий запах спирта, пота и грязной кожи. Передо мной стояло нелепое существо с неопределенной фигурой. Давно немытая копна волос безвольно свисала на одутловатое лицо. Губы были сжаты в тонкую, злую нить, а густые брови смыкались в сплошную линию над крупным, мясистым носом. Одежда Музы была неопрятна, давно не стирана и имела характерный землисто-серый оттенок. В одной руке был лорнет, второй она держала тонкую сигарету, вправленную в длинный, чуть согнутый мундштук.

- В чем дело, Игорь? – спросило существо, приложило лорнет к носу, и строго взглянуло на меня сквозь толстые и мутные стекла.

- Кто вы?! - я отшатнулся в ужасе.

- Неистовые совы... Игорь, бросай сейчас же свои комические ужимки и возьми меня. Я вся твоя. Но учти, шалун, я буду убегать, и сопротивляться – добавило существо с игривой улыбкой.

- Моя?!
- Ну, не Гоголя же! Я жду. Но не долго. Приступай к своему творческому долгу.
- Долгу?! - эхом отзывался я.
- Послушай, ты что олигофрен? Чего ты повторяешь за мной, как репродуктор? Долг не ждет, МузА зовет!
- Какой долг?

Шок слабел. Я приходил в себя. Муза решительно уперла в бока руки. Сигарета проехалась по грубой черной юбке, роняя пепел в складки. Тонкая нить на лице Музы язвительно согнулась:

- О, вы начинаете проявлять разнообразие в словесном стуле. Я, Игорек, говорю о творческом долге. Знаешь, совершить с музой слияние, таинственное соитие, коитус...

Я молча смотрел на существо. Существо смотрело на меня. Взаимный обмен взглядами прервался визгливым криком:

- Трахни меня, придурок!!!

От крика я наконец очнулся и заговорил:

- Давайте объяснимся, для начала.
- Прелюдии, - констатировала Муза, - понимаю.
- Скажите, кто вы такая?
Лицо Музы лишилось язвительных черт, стало внимательным и серьезным. Она затянулась сигаретой, сощурила глаза и, выпустив дым носом, ответила:

- Игорь, я - твоя Муза. Неужто не узнал?
- Честно говоря, нет. Я тебя впервые вижу.
- Скажи мне, Игорь, а сколько раз ты видел свою Музу?

Вопрос конечно интересный. Бессоными ночами я пытался представлять себе образ моей Музы, создавать вображением, восспаленным вирусом творчеством. Да все напрасно Образ ее прятался в дымке таинственного. Пришлось констатировать:

- Ни разу.
- Так, чему же ты удивляешься?
- Не знаю. Честно говоря, не знаю. Но музу я себе представлял в несколько ином... - я прочистил горло. - ракурсе.

- Девочку-веточку,
Устами нимфеточку,
С глазищами лани,
С нежностью длани
С белокуростью пряди,
Откровением бляди ?

- Нет. Но все же...
- Что "все же", Игорь? Что все же?! - спросила Муза. – Да, я - пьяна, цинична и нелепа. Я безобразна. А чего ты ждал? Эманнуель на сингапурских ложах? Чего ты ждал, ястреб мой мечтательный?

Я задумался.

- Во всяком случае, Муза мне представлялась существом прекрасным, которое вдохновляет, будит в писателе творческую энергию.

- Твое воображение спит в прокрустовом ложе стереотипов. Отсекая творческие концы, - Муза пошло улыбнулась греховным мыслям, - ложе оставляет культи общественных клише.

- Но, как же можно вдохновляться на великие смыслы в строках с твоим убожеством?

Муза устало усмехнулась и сказала:

- Наконец-то, Игорь, ты бросил свои жлобские вежливые манеры. Ты же не крестьянин, узревший Монсерат Кабалье. Ты - писатель. Я - твоя творческая муза. Так что теперь на "ты" без сантиментов и слюны на руках от поцелуев.

- Ага.

- Касательно прокрустового ложа стереотипов... Писатель не восторгается музой. Он ждет ее. Ждет притаившись. Когда муза оказывается в пределах досягаемости, писатель хватает ее, крепко держит и насилует. Муки музы, коитус и творческий оргазм. Божественное зачатие. И вот оно рождение искусства, как результат соития писателя и музы.

В голове моей окаянной, бестолковой, поднимался шум. Моя муза оказалась злым бесформенным существом с похотливым стервозным характером. Такое откровение было равносильно судебному приговору. Без права на... С отбыванием в... "Ту-ту на Воркуту, как любил говорить Максим...

- Неужели великие писатели могли совершать творческий коитус и рождать великие вещи, зная лик музы? Ведь в их жизни должен был наступать момент, когда ты материализовывалась им наяву.

- Не говори глупостей, Игорь. Если бы я была единственной музой, представляешь, каким было бы исскуство?

Я представил. И ужаснулся. Затем представил, что рождалось от такой музы. Душа опустела мгновенно. Повеяло холодом и пришло отчаяние. Все, что я сотворил в прозе - неопрятные уродцы с пьяным и похотливым ликом. Или все же..? Быть может в начале.. в начале было Слово, а затем уж спустя лихие и загубленные года..? Но я спросил другое:

- Как же получилось, что моей музой стала именно ты?
- Потому что я выбрала тебя.
- Но ты же говорила, что творец сидит в засаде и стережет свою музу. Что он сам хватает ее для творческого акта.

- Все верно. Так поступают гении. Они видят, кто пролетает мимо их логова. Посредственность же слепа. Ей не дано видеть лик своей музы.

- Ясно. Я слепец и поймал тебя вслепую.

- Еще раз повторяю, дорогой мой: муз ловят гении. Посредственность слепа, она не может никого ловить. Поэтому – это я выбрала тебя, а не ты поймал меня в свои творческие объятия.

- Неужели у вас, муз, не красота является силой? Почему такая, как ты избрала меня?
- Игорь, послушай, - голос Музы впервые стал теплым и участливым, - кроме вас, творческих слепцов, есть зрячие гении. Разве мог бы, скажем, Ерофеев соблазниться на меня и быть впоследствии великим Венедиктом Ерофеевым?

- Нет. Хотя, как сказать.. В общем-то поверхность "Москвы-Петушков" это твоя пьяная жопа.
- Блять! Мог или не мог? Отвечай коротко!
- Нет.
- Вот видишь!

Она осеклась и замолчала. Я смотрел на нее, свою музу. Проснулась есенинская тяга к петле. За спиной моей тяжелел низкий гул гостей.

- Запомни, Игорь, - продолжила Муза глубоким проникновенным голосом, по-девичьи опустив глаза. - если ты не выбираешь музу, то муза выбирает тебя. Прекрасных муз мало. А посредственностей много. Нам остается выбирать из вас. И выбор велик. Если только... Ладно, неважно. Понимаешь теперь, чем обусловлено, столь малое количество гениев и великая тьма бездарности?

- Да.

И вновь пауза. За спиной все так же грохочут голоса писателей. Свет заливает ковер яркой патокой. Бесшумно подкрались тапочки и застыли рядом. Теперь они кажутся высокими холмами. Я не чувствовал от них угрозы. Тапки были преданны до конца. Незаметно менялась атмосфера, трансформировалась комната.
Я достал пачку сигареты. Закурил, присел на ковер. Старый ворс прибавил в росте, превратился в высокие, прокуренные заросли. Среди них царил отрешенный покой и умиротворение. Я пускал колечки, наблюдая за тем, как Муза опускается рядом. Возможно на мгновение, но все же возможно, я понял, уловил суть, точку невозврата, где набекренилась моя жизнь и как все сущее сгустилось в произошедшее. Уловил и тут же потерял. Странно... В движениях Музы больше не было нелепости. Она по-китайски подобрала под себя ноги и наклонив голову посмотрела на меня.

- И много вас, муз? – спросил я
- «Много» - весьма относительное понятие. Зависит от того, что в это понятие вкладываешь ты.
- Допустим относительно литераторов.

- Относительно литераторов - очень много. Музы – это зеркальные отражения человеческих Я в информационно-творческой вселенной. Мы цивилизация муз, зеркальная цивилизации человека. У каждого человека есть своя, персональная муза. Но далеко не каждый человек с ней соединяется. В итоге имеем дефицит авторов. Возникает конкуренция, которая нарушает закон персональности «автор – муза». Вернее сказать, это человек нарушает закон, отказываясь от своей музы. Миллионы неприкаянных муз витают в своей вселенной, соперничая в борьбе за слепого автора. И даже те прекрасные музы гениальных людей, и те тоже конкурируют. Но несколько иным способом.

- Цивилизация муз, мда... Пиздец... – я медленно затянулся. – Интересно, а как получаются творческие потомства у женщин?

- Что значит как? Точно так же, как и у мужчин.
- Не понятен процесс зачатия.
- А, вон ты о чем, - кивнула головой Муза. – Неужели ты не догадался? Творческие отношения автора и музы гетеросексуальны по своей первоначальной природе. Как природна гетеросексуальность людей. Разумеется, и в творческих отношениях между нашими вселенными, равно как и внутри их, возникают отклонения.

- То есть, предположим, поэту – муза, поэтессе – муз?
- Немного не так. Поэтессе – муж.

Муза улыбнулась. У нее была красивая улыбка. Неужели я начал понимать некие..? Или это бред воспаленного мозга..

- Значит, вы так же, как люди занимаетесь любовью и рожаете.
- О, нет. Вовсе, не как люди.
- Каким же образом это происходит.
- Знаешь, - уклончиво заметила Муза, - этот процесс весьма неприятен и несправедлив. Я бы не хотела сейчас говорить о нем.

- Как скажешь. Я не настаиваю.
- Что ты еще хотел узнать?

Я думал о ее ногах и тем, что может скрывать юбка.

- Так, что ты еще хотел узнать, Игорь? – переспросила Муза.

Я очнулся. Обернулся, глянул за спину:

- Скажи, а какие музы у моих гостей?
- Что ты имеешь в виду?
- Внешность, характеры и тэ дэ.

- Принадлежность нарушена очень давно. Это случилось тогда, когда первый человек открыл глаза и увидел нашу цивилизацию. В Библии это описано, как поедание запретного плода. На самом деле, когда Адам укусил яблоко, он просто открыл глаза. После того, как он проник в нашу цивилизацию, ему стало скучно жить в зоопарке «Эдем», несмотря на то, что это был рай.

- Ясно. Расскажи мне про внешность и характеры их муз. Каковы были их соития?
- Рассказывать про них можно долго. Надеюсь, ты сам это понимаешь.
- Расскажи в общих чертах.
- В общих могу. – согласилась Муза, помедлила и приступила к описанию. – Муза Жуковского - сентиментальная, витающая в облаках особа, которая может сорвать цветок с клумбы и затем долго и горько его оплакивать. Муза Пушкина – алчная проститутка с похотливой внешностью. Она, часто изменяла Александру Сергеевичу с другими творцами, отчего поэт страдал и экстраполировал поведение своей музы на свою жизнь, перенимая ее манеры. Муза Ерофеева – румяная русская женщина с длинной белокурой косой. Он шел за ней всю жизнь, преследуя по пятам, которые оставляли следы ее скитаний между памятниками музам почивших гениев. Первая их встреча состоялась, когда Ерофееву было семнадцать лет. Во время встречи сознание молодого Вени не выдержало. После этого муза исчезла надолго. Их последующая встреча была главной и наиболее яркой из всех. Встреча была короткой – немногим более двух недель. Опьяненный Венедикт упивался творческим соитием.

- Ясно. А Гоголь? Какую музу он поймал?

- Увы, с Гоголем не так ясно, как с первыми тремя. История знакомства Николая Васильевича и его музы очень темна и загадочна. Стоит заметить, что из четырех муз – эта была самой красивой. Но вместе с этим, она была очень своенравной. Она желала выбирать, а не быть выбранной. Поймал ли ее зрячий Гоголь или она завладела им, когда он был слеп - неизвестно. Однако, когда Николай Васильевич прозрел и увидел облик своей музы, то очень напугался. Это расстроило его нервы и привело к тому, к чему привело. – закончила Муза.

Звуки голоса Музы еще некоторое время звучали эхом в голове моей после того, как она смолкла.Мне показлось, что я слышу тихий шепот мудрости.

- Слушай, мне только кажется, что ты казалась, хуже чем есть? Ну ты поняла...
- Нет, это ты преодолеваешь свою слепоту. Ты становишься зрячим.
- Не понимаю.
- Ты вряд ли, поймешь сейчас закон работы этой сентенции. Это потом ты сорвешь стоп-кран и все поймешь... А сейчас, разве это важно?

- Нет...

Муза наклонилась, коснулась ладонью моей щеки. Тихо заиграла глубокая мелодия – это люстра заиграла хрусталем. Мелодию подхватил сервиз в серванте и разнообразил своим аккомпанементом. Платье музы скользнуло, обнажив молодую девичью грудь. Тапки, обнявшись, кружили в вальсе. Книги сорвались с полок и захлопали обложками под самым потолком. Сервиз и люстра усложняли музыку, которая лилась теперь богаче и глубже. Осмелевшая пепельница вылезла из-под стола, и взорвалась фейерверком из окурков. Я настойчиво блудил руками по юному и прекрасному телу. Я не слышал более ничего, кроме волшебной музыки. Не видел как уменьшились и превратились в лилипутов гости. Я не чувствовал, как накаляется страстью воздух квартиры. Моими действиями руководил экстаз...
В квартире становилось ярче, воздух накалялся. Я почувствовал, как что коснулось моего голого плеча. Но я не мог оторваться от Музы. Потому что я творил. Не опомнился я даже тогда, когда кожа покраснела, вздулась и пошла волдырями, а волосы на руке вспыхнули и сгорели в одно мгновение. Я задыхался в жарком поцелуе Музы, в то время, как языки огня жадно облизывали мое тело...

Очнулся я от сильной пощечины. Плечо горело под неловко наложенной повязкой. Голова трещала, обнаруживая множественность трещин и расколов. За моим письменным столом сидел Давид, поглощенный чтением.

- Занятно, занятно...- Тасуя листы, он нервно стряхивал пепел. - Хорошая вещица.

Я приподнялся и сел на кровати. В квартире пахло горелым. Ковер был уничтожен. Прогорела часть стола. Погибли тапки. Давид отложил листы, затянулся и ткнул сигаретой в мою сторону:

- Но ты мне должен. Я все таки не пожарник, чтобы тащить из огня твою пьяную жопу.

От головной боли меня спасла вариация на тему Bloody Marry. Опрокинув стакан, я почуствовал, что мое положение в реальности стало более надежным. Давид хмурился, курил и молча наблюдал за мной. Теперь я знал, понимал подсознанием, всю подноготную человеческой сущности. На всем протяжении истории человеческой цивилизации Homo Sapiens стремился разорвать оковы обыденного взгляда на существующий мир. Разве важно - чем рвутся границы воззрения? Алкоголь, сальвия, мескалин, марихуанна, холлотропное дыхание, религиозный ступор? Все это было одной цепью центростремительного ухода в бесконечную Вселенную с претенциозным названием - Я.
Давид молчал, я говорил. Сперва про Музу и творчество. Затем пришел черед Удачи. Мое окружение было эпохально неудачным. Что это - изгибы Судьбы или Кара Небесная? Может так и должно быть? Через тернии к звездам?

- Ты говори, - подстрекал Давид. - Я все запомню.

И я говорил. Не знаю, что мной руководило - бес похмелья или страх неизбежности. Слова извергались неувядающим потоком. Что не мешало Давиду прерываться на разговоры по мобильному телефону. Звонили ему такие же, как и он, неудачники, пустившие корни в букмекерских конторах. Играла мелодия Казантипа, Давид хмурился и поднимал трубку:

- Голова ты сверхточный механизм! Ты звонишь в четко условленное время. Три сорок два. Два пятьдесят восемь. Когда тебя конструировали - ни одна бутылка водки не пострадала. Тебя делали сосредоточенно. Мне кажется ты шпион засланный ко мне букмекерами, чтобы я все отливал...

На мой укоряющий взгляд Давид отвечал односложно, делился своими мечтами:

- Джон, тут созрела идейка работать в букмекерской конторе. Ну, а что? Представь каково это - анализировать жиры. Ты в обороте. Подушечка, чайничек, постель - и ты сутками анализируешь. - и он прерывался, чтобы ответить на очередной звонок. - Голова, я тебе счет не дам - ты будешь лупить жиры!

Слова лились из меня, как горячая кровь из свежей раны... Я не концентрировался на узкой колее монотонной мысли. Меня нес поток предложений, эмоций и речевых оборотов:

- Видишь, Давид - высоко в прохладных течениях осеннего воздуха летят птицы… на юга… там тепло… птичье счастье… Оптичивание, говоришь? А удача? Прилетает ли удача?
- Нет. - констатировал Давид и нервно трусил пеплом.
- Неуловимая птица удачи... Брезгливая сука! Мелкая сволочь, ускользающая всякий раз, в последнее мгновение перед тем, как ты опустишь сачок сплетенный из долгих стараний, изморозивших волосы сединой.

Я закуривал и продолжал:

- Очень...Очень стервозная пичуга. И ведь непоследовательна...Непоследовательная сука до безобразия...
- Факт! - Давид тушил окурок в пепельнице.
- Непоследовательна до, впоследствии, вдавленных в кожу ладоней ногтей... До зубной крошки на языке...До клочков волос с утра на расческе и, как результат, впадение в маразм с применением куриного помета с пометкой на желтой бумаге бабушкиного рецепта «обязательно теплый и свежий. «Свежий» подчеркнуто двумя истеричными линиями, как будто писавший действительно верил в бред про чудесное исцеление плеши куриным пометом, возникшей из-за скользкой, сцуко, птицы удачи.

- Джон, ты оптичиваешься раньше времени...
- Очень… очень… просто таки чрезмерно непоследовательна… Ведь кому-то в двадцать лет яхта в бухте на кнехтах к причалу, а кому-то в восемнадцать только пуля нахаляву… Потому как перед одним эта непоследовательная стерва раздвигает свои пухлые ляжки, а над вторым кружит стервятником и гадит сверху, метко и, сцуко, цинично…

- Птица легкого поведения.
- А я может не хочу чтоб мне на голову срали всякие канарейки легкого поведения! Я может тоже хочу викторианскую кровать и Ее… нагую… без всяких там эротических шелковых накидок, лепестков роз по наволочке и музыки из фильма про жизнерадостную нимфоманку Эмануель.
- Ага, по рабоче-крестьянски. Как Ленин с Крупской.
- Да, может это и по-крестьянски! По пижонски жизненно… Сурово… но без пафоса…
Чтоб повелась на все что я ни скажу. Чтоб жизнь сказкой. Чтоб как у Пушкина красиво… Хотя Пушкина не люблю…Охмуренный этой самой птицей мерзкий сукин сын…

Через некоторое время мы сидели у открытого окна. Курили… Там, снаружи, стая малолетних сорванцов швырялась засохшими комьями грязи в старого бомжа. Бомж был пьян, лежал в осенней болотной жиже и нечленораздельно бормотал ругательства… Дураки и дороги?

- Где ж ты, сука, порхаешь… - спросил я в необьятное пространство за окном. - Неужели недостойны мы, чтобы ты распахнула свои крылья над тараканами наших голов, хоть не надолго?...
- Джон? А что ты сделал для этого?
- Как это?... Ты спрашиваешь, что я сделал для этого?!..То есть, как это Что?! Я только и делал, что охотился на эту дичь, ставил силки, сидел до одурения с манком по всяким говенным болотам в надежде привлечь ее внимание… И что?... Да у меня все ящики забиты просом… ха-ха, гули-гули, стерва… Я каждый день жарю свежий поп-корн, жду ее, эту мерзкую птицу…

Я встал из-за стола. Закрыл форточку. Воняло. Мерзкие малолетние хулиганы подпалили мусорный контейнер. Какого спрашивается хера? Вот так и проходила здесь жизнь. А птицы удачи все не было видно. Неуловимая сука…

Давид засобирался. Подходило время, когда начинали активизироваться главные движения в букмекерских конторах. Наблюдая за тем, как он одевается я продолжил:

- А может вовсе она и не такая желанная, эта птица удачи? Быть может она и вовсе фригидна… бревно, а? И что тогда мне с ней делать? Нет, возможно многие с такой пассией и совершили бы ритуальное совокупление… для галочки… Отметиться… Я удачлив… И дальше чо? А мне так не нравится, я люблю обоюдность. А так кисло получается. А у меня повышенная кислотность… Что выходит? Вкусить… поморщиться… выпарить и вкушать пресным? Гранд мерси, но я люблю обилие вкусов.

Давид выпрямился и внимательно посмотрел на меня:

- Как ты говоришь, Джон?
- Жизнь должна быть вкусной, Давид. Пускай летит эта Птица, к тем кто в ней действительно нуждается…

После этих слов меня как будто отпустило. Я надел осеннюю куртку. Возникло неотвратимое желание пройтись по осенним улицам. Пусть у нас все не так уж гладко. Пусть дураки и дороги. Но все таки людей у нас пока чуть больше чем зверей. Во всяком случае, я на это надеялся...



Через значительное время, перешагнув потери, скитания и обреченность чужой жизнью я пойму, что нет для меня ничего более интимного и родного, чем обнаженность тополей и голь акаций. Ну, а в тот момент, я брел сквозь осенние аллеи и предавался воспоминаниям.
Беззаботное время юности рождало в нас пороки, и мы вязли в них, как птицы в силках. Для меня тогда с фундаментальной наукой было уже покончено, спорт еще приносил средства к существованию, а будущее принципиально вычеркивалось из общей картины жизни. Все мои друзья были сумасшедшими. Самым ответственным из нас видимо был Максим. Его золотые руки и светлая голова вместе с любимым делом приносила ему оправданное вознаграждение.
Давид всецело отдавал себя букмекерской жизни, что отражалось на гранях его уникальной личности. Целыми днями он пропадал в букмекерских конторах. Делал ставки на всяческие безобразия. Теннис в Занзибаре, волейбол в Папуа-Новой Гвинее, бейсбол в Бразилии. Ощущая на себе суровую руку фортуны, он непрерывно искал эгрегора, шамана, который обеспечит ему точность результатов. Выбор пал на Дмитрия.

- Кабан идеальный пророк в ставках – утверждал Давид. – Ибо Кабзон знает только четыре вещи: водка, пиво, трава и порубило. То есть про спорт он вообще не слышал. Идеальный пророк.

Благодаря этим спорным утверждениям вечера часто проходили в определенном ключе: Володя сидел и сосредоточено третировал ногой тумбу. Затем резко развернувшись к Дмитрию, говорил:

- Кабан, пришло время!

Дима:

- Шо?
- Мы сейчас должны это сделать.
- Дауыд, шо ты хочешь?
- Ты должен сейчас подключиться и сказать.
- Шо сказать?

Давид вставал с кресла, и нервно меряя шагами комнату, спрашивал:

- Кабзон, Челси - Фуллхем? Говори!

Дмитрий:

- Иди на хуй.

Давид останавливался, бросал внимательный взгляд на эгрегора и продолжал:

- Ну, хорошо. Тогда попроще: Манчестер – Реал?

Эгрегор, терявший интерес к происходящему, натягивал кепку на глаза и погружался в сон, издавая неясные звуки.

- Что? – вопрошал Давид. - Реал? Ты думаешь? По-моему, не верняк. Ладно, сейчас соберись. Это самое важное: Барселона – Атлетико? Матч на меньше. Тотал - больше двух. Кабан? Давай подключайся.

Дима приподнимал кепку и отвечал:

- А вот купишь пива – скажу.
- Какое пиво, Кобзович? Ставки еще не сыграли. Говори - кто?!
- Нет. Сперва – пиво…

Кепка надвигалась на глаза. Давид нервно закуривал.

- Ладно, Коба, я куплю тебе пива.

Затягиваясь и труся пеплом, он добавлял:

- Потом. Когда ставки сыграют. Бутылку.
- А-а, ну тогда я тебе патом скажу.

Так могло продолжаться до двух ночи. Просыпаясь, Дима стряхивал пепел с колен и говорил:

- Ладно, не прощаемся. Я погнал.

Давид спрыгивал с кресла, брал Диму под руку:

- Идем, маленький, я тебя проведу, а то ты не дойдешь до калитки.

После этих слов доставал бумаги с коэффициентами ставок. Из-за двери доносилось:

- Кабан? Динамо- Шахтер?

Неотвратимо наступило то время, когда Дима понял, что Давид делает на нем деньги. Бутылка пива, половину которой выпил Давид, показалась ему мизерной платой за подключение к астральным вершинам. Он принялся читать бумаги с коэффициентами, запомнил, что Реал - испанская команда, которая является лидером. И авторитет его, как шамана, поднимающего нереальные ставки пал. Давид относил деньги букмекерам. Навсегда. Затем он приходил хмурый домой и наблюдал за тем, как его эгрегор требовал пива и процентов.
И тут Давид вышел на астролога. Это был типичный сумасшедший. Международник по шахматам. Ходил в рванной размахайке, носил бородку и говорил невнятные слова. К пониманию из них относилось процентов десять. Первое время астролог делал кардинально противоположные удачному результату ставки. Давид присматривался. Чуть позже астролог понял, что перепутал апогей Венеры и перигей Марса. Ставки они стали ставить наоборот. В итоге зашло четыре результата подряд. Затем еще три. Давид воспрял духом, весело курил, и со снисхождением слушал прихваты Синицына. Попутно он не забывал свериться с Димой. Диму он тоже проверял. Время текло липкой патокой. Давид не выдержал противоречий и объявил нам, что сделает битву астролога и шамана. Кто в ней победит с тем он и будет лупить жиры. К тому времени у астролога зашло девять ставок. Все мы молча ожидали развития событий. Наивысшая точка, апогей битвы, настала в одну из душных летних ночей.
Затушив окурок в пепельнице Давид резко обратился к Диме:

- Кабан. Решается все. Челси – Фуллхем?
- Давид… Я тебе скажу…
- Говори быстро, Кабзон. Не томи.
- Шо говорить?
- Челси - Фуллхем. Кабан не тупи. Говори быстро. Не думай.
- Фуллхем.
- Шо? Какой Фуллхем?
- Я те говорю – Флухем.

Давид, прикуривая новую сигарету:

- Это жесть, какая-то. Фуллхем это фуфло.

Дима:

- Один – Ноль.
- Ты так считаешь?
- Базарю.
- Ну, хорошо.

На следующий день Давид вернулся с конторы в третьем часу ночи, когда мы уже собирались расходиться. Он был необычайно взволнован. Говорил об астрологии и цифрологии. На мой вопрос о результате битвы экстрасенсов он отмахнулся:

- Все. Песда.
- Кабан угадал?
- Да какой Кабан?! Все, Кабан сдох. На хуй кабана. Он уже отслужил свое. Пе-есда.. Астролог угадал десять ставок кряду... Завтра иду ставить все свои сотни на Манчестер. Астролог говорит что это верняк…

Все в этом мире имеет свой конец… Придет конец и безумию Давида. И в память врежется печальная своим абсурдом картина:
Двор затянуло туманом. Черные ветви с обрывками листвы резали белесые клубы. Мерзко моросило за воротник. Мы курили ежились. Одиночество рядом и в старом друге отражается твой повзрослевший лик. Движения Давида были теперь более нервными, слова простыми и дерзкими:

- Я с Астрологом порвал.
- Как так?
- Он мне сегодня звонит, говорит - дай двадцатку. Я говорю - у тебя есть на счету 60 рубасовичей. Он говорит - я не в конторе. Говорю, давай пароль к счету - я кину. А он мне заявляет - я тебе не дам пароль. Ты с моего счета жиры лупить будешь. Нет, ты представляешь?

- Не представляю.
- Да, вот такая жестянка получилась. Я ему говорю ну тогда я тебе не дам двацарь.
- Да ты что...
- Да... - Давид ухмыльнулся, сделав затяжку. - Он мне говорит - так ты что Астролога на кидок ставишь. Я говорю, получается так. Ну и все. Астролога больше нет.

- Печально...
- Печально - согласился Давид. - Он был такой выгодный. Звонишь ему в любое время, а он тебе все верняки сливает. Всегда в конторе. Если бы контора работала круглосуточно - он бы там жил. Ночью баскетбол, утром теннис, днем хоккей, вечером футбол. Сидишь и сутками анализируешь жиры...

- Да уж…
- А вообще это он во всем виноват. Я два месяца в завязке был. Держался. А он звонит и говорит - лови верняк. Ну, я думаю действительно верняк. Сто процентный. Маями-Детройт матч на меньше. Железобетонный верняк. Нерушимый фундамент на котором будет стоять экспресс. И понеслась...

Маршрутное такси выплюнуло меня обезвкусившейся жвачкой. Над аэропортом Одессы багровело умирающее солнце. Угрюмая работница аэропорта на мой вопрос о гостинице мрачно развела руками. Нет иного пути, достигнуть желаемый объект, кроме бестактного вопроса через приоткрытое с надеждой окно такси.
Гостиница напоминала пансионат для обреченных фатальным диагнозом. Вахтерши, малоподвижные останки человеческой сути, отправили меня в аэропорт оформляться. Что за неумолимая тяга к бюрократии?
Мой номер оказался настолько привередливым, что после того, как закрыв снаружи замок, во второй раз попасть туда я не смог. Чемоданы остались в номере. Можно было бы выломать дверь, но спасла уборщица. Меня поместили в другой, двухместный номер. В нем так же не было туалета, душевой, связи и всего, за что боролась современная цивилизация. Не было в нем клопов и тараканов. Вторые видимо вымерли, как вид, а для первых было оскорблением работать в таких стесненных условиях.
В окне я мог рассмотреть лишь две ветви старого дерева. Опустилась темнота, и я окончательно проснулся. Удивителен человеческий организм. Вопреки всему, я жил лишь после заката солнца. В это время мне легче осваивать Ноосферу.
Курил в коридоре. Пепел отправлял в савок. Туда же отправился окурок. Вернувшись в номер, я раскинулся на старенькой кровати с говорливыми пружинами. Мысли вытесняли одна другую.
Вот практически сейчас, через пять часов, я проснусь, умоюсь и отправлюсь в аэропорт. А там железная птица своим неумолимым взмахом крыла вычеркнет огромный пласт жизни. Сквозь облака, через проплывающие подо мной границы далеких государств, я буду приближаться навстречу новой вехе.
Куда я бегу и от чего? Зачем мне все это? Манит ведь что-то в далекие дали, сидит неуловимый бес бродяги и жажда скитаний. Кто же заразил меня этим вирусом? Неужели ссыльные сибирские предки, могучие единицы лесоповала? Капитаны дальнего плавания, которые растворились в старых семейных альбомах? А может быть недалекие родственники, проскитавшиеся тридцать лет в тюремных лагерях по босяцким статьям?
Нет, причина сидит во мне. Где-то на самом дне души. Что-то важное, обретенное случайно и потерянное закономерно. Болезненно сдавило горло, сердце забилось в груди, словно птица в клетке. Я сел на кровати, устремил отсутствующий взгляд в тесное пространство. Быть может, моя беда была моим нелепым вдохновением. Той силой, что двигало мое воспаленное воображение по недрам интеллектуальной собственности. Единственной собственности, которую описать за долги не мог сам Всевышний. У моей беды глаза были зеленые…



День не задался с самого начала. Погода была отвратительная, следователь настойчивым, настроение премерзким. Я пересек дворик убогих, отслуживших машин с государственными номерами, и вышел на главную улицу. Темнело. Ветер бросил к моим ногам обрывки желтой прессы. Было в них что-то про гламурного педораса. То ли Зверева, то ли Киркорова. Я закурил и закутавшись поплотней, двинул через пешеходный переход. Я не обращал внимания на красный свет, на ругательства, через приоткрытые окна машин, на приветствия двух не особо презентабельных персонажей.
Резко зазвонил мобильный. На экране возник светлый лик Паши и его голос, опустивший ненужные приветствия:

- Ты ходил по повестке?
- Мне ваши вопросы с запахом подозрения очень даже…
- Прекращай паясничать, Игорь. Ты уже напаясничал на сто двадцать вторую.
- Паша, ты прекрасно знаешь, что это была самооборона.
- О превышении или не превышении необходимых пределов обороны решит суд. Заканчивай паясничать и вернись в реальность…

Я брел вдоль проспекта, слушал печальную песнь ветра и заглядывал в загорающиеся окна высоток. Не знаю почему, но меня всегда манил экзистенционализм простого быта. Не счесть в нем трагедий и драм. Не счесть для искушенного глаза так же простого и чистого, как утренняя роса, счастья. Нет в нем лишь покорения финансовых вершин и бесшабашного «из грязи в князи». Все здесь закономерно. Как постоянная Планка.

- Молодой человек, купите цветочки.

Я нехотя оглянулся, хотел пройти мимо, но вдруг остановился. Одинокая старушка сидела у входа в продуктовый магазин. В старой советской коляске стояли жалкие и нелепые букеты цветов. Внезапно меня прошиб холодный пот. В виски ударила кровь. Господи, как же так?!

« Поднимитесь, молодой человек! Я хочу знать, с кем я говорю! Приятно видеть среди балбесов того, кто знает значение слова «кавитация»…»

« Что ты опять натворил?! Учительница по физике сказала, что ты либо будешь лидером, либо будешь сидеть в тюрьме. Что все это значит?!»

Она была в нелепом старом тулупе. Она была седа и разбита жизнью. Ее образ алкал трагедией человека, выброшенного на обочину жизни. Но я видел в ней мою учительницу. Всю ту же Надежду Петровну, которая привила во мне любовь к фундаментальным наукам. Та, которая награждала торжественно и била больно красными надписями в дневнике.
Неужели мой народ настолько деградировал? Неужели потомки славных русичей и тех, кто положил свои жизни в борьбе с фашизмом, способны на такой цинизм? Нет большего преступления, чем равнодушие к своим учителям, к своей истории и своим соотечественникам. Равнодушия и цинизма к тем, кто давал путевку в жизнь, кто по призванию делал из тебя человека. Нет, я не чувствовал себя исключением. Я не был вне этого. Я был частью системы равнодушия да инфантильности. Системы невмешательства и попустительства.
Подходя к ней, я думал лишь об одном. Мои мысли были зациклены на короткой, отчаянной просьбе. Я не верил в Бога, но в моих висках стучало: « Господи, пускай она не узнает в моем бритом лике своего ученика…»

Нет ничего более унизительного для настоящего человека, чем жалость к нему. Она усугубляет, она давит, топчет личность, но никогда не лечит. Не глядя, я вынул какие-то бумажки с денежными знаками и протянул ей. Когда она достала потрепанный кошелек, чтобы отсчитать сдачу, я поспешил удалиться. Без лишних слов.
Шагая с букетом цветов в руке, я ощущал, как капли дождя проникали сквозь хлопок рубашки. Дождь начался так же неожиданно, как оказалась тоскливой неожиданностью встреча с детством. Я прыгал через лужи, ежился и на некоторое время прижимался к стенам с козырьками. Курил и вновь продолжал путь.
Мой путь пересекала дорога, по которой текли суровые и толстобокие ручьи. Они с шумом исчезали в дорожных сливах, что не мешало им доминировать по всей улице…
А с другой стороны стояла она, обескураженная, и не решалась сделать шаг, поскольку слишком уж глубокими были шумные потоки, и зонт не спасал от покушений холодных напастей сверху на легкое пальто, и ноги ее, скромно обтянутые серой юбкой и обутые в затейливые сапожки, делали нерешительный шаг, а затем возвращались, и локоны светлые ее были изрядно измученны цинизмом дождя, что не мешало обнажить всю прелесть девичьей стати в лучах фонарей близлежащей автомобильной стоянки, и было в ней нечто неуловимо прекрасное, женственное и манящее, что я шагнул в бурлящий поток, не чувствуя, как мои туфли набираются влаги и вопят о неизбежной пневмонии, и я шагал навстречу к ней, а она с удивлением наблюдала за моим безрассудством, ведь я не стремился обойти стихию, я шел на встречу к ней, не обращая внимания на препятствия, и в ее несмелой улыбке я чувствовал заинтересованность таким поступком, ведь я был единственным человеком на этом безлюдном пире непогоды, и, возможно, как я надеялся в душе, единственным, кто совершал такой безрассудный поступок в желании преодолеть расстояние, разделяющее ее и меня, и было это настолько дивным, и свет от фонарей волшебным и улыбка ее робкая, застенчивая, скрывающая надежду, манящей, что лишь две точки пространства я запомнил на всю жизнь – мой бордюр с крутыми склонами и ее, противоположный недостижимый берег, который я обрел, спустя вечность, и протянул ей букет, который теперь грел всем добрым и светлым, и она его с благодарностью приняла, так же, как и мою руку, и весело прыгая пересекла неистовость потоков, а, затем, не сказав ни слова, но подарив на прощанье свет улыбки, растворилась во тьме прилегающих дворов…
Время шагало своим неумолимым маршем. Я забыл нечаянное видение во тьме дождя. Уходил в себя, делал непоправимые глупости. Жил так, как мне подсказывало мое воображение, больное проблемой нереализованности. В один из серых, неразличимых дней мне позвонил Гена:

- Собирайся. Поедем на тусню.
- Что за тусня?
- Один из местных бонз устраивает вечеруху. Приглашает бизнесменов, поэтов, писателей и талантливых людей.
- А я при чем?
- Ну, ты же пишешь что-то.

Да, я писал. В стол. И все мои труды были неоконченными. В отличии от тех, с кем сводила меня жизнь на ниве литературы. Синельников издал сборник стихов, Бондаренко регулярно печатался в периодике коротких рассказов, Левицкий перебрался в Москву и зарабатывал на сценариях. Лишь я остался в том, прелестном своим идиотизмом, возрасте, когда выше признания ценится осознание собственной гениальности.

- Я не издаюсь.
- Ну и что? Ты интересен уже тем, что ты есть.
- Иди в жопу…
- Я заеду за тобой в семь часов.

Новостройка сквозила респектабельностью своих жильцов. Даже бродячие псы были на службе, охраняя покой поймавших птицу удачи за хвост.

- Ну вот на хуй я здесь нужен? – спросил я, после того как Гена припарковался.
- Ты издаваться хочешь?
- Причем здесь это?
- При том, что этот человек имеет деньги и желает оставить след в истории, возрождая культуру. Получив при этом свой гешефт, разумеется.

- И что?
- Блять, не нервируй меня. У тебя есть деньги издаваться?
- У меня нет ничего интересного издательству.
- Короче, его зовут Андрей Алексеевич.

Охрана при входе, мельхиоровый лифт с зеркалами и цветами. Все как в брошюре риэлтерской компании о счастливой жизни. Дверь открыл толстяк в нелепом свитере с тонкой сигаретой в зубах. Гена отпустил дежурную шутку на грани пошлости, и мы вошли. Все в этом жилище казалось для меня потусторонним, не имеющим отношение к реальности. Слишком много пафоса финансовой удачи.
Мы прошли на кухню, и я обомлел. На подоконнике стояла ваза. И в ней жил букет. Тот самый, который я купил тем промозглым вечером.

- Добрый вечер, молодые люди.

Я обернулся. Она стояла в шикарном облегающем платье, с легкой шалью на плечах. Невозможно было в тот миг подобрать слов, кроме тех, что банальной истинной пронизывают всю человеческую историю прекрасных чувств: Она была стройна и прекрасна. И ее светлые локоны, все так же струились по хрупким плечам. Как и в тот вечер. Вечер нашей первой встречи.
Она смутилась. Но лишь на миг. А затем пригласила к столу, как приглашала всех прочих, мимолетных гостей. Как и полагалось хозяйке вечера. Потому что она была женой того самого бонзы, который устроил этот скучный вечер.
Вечеруха оказалась пустой и глупой. Хозяин положения в лицах рассказывал о своих сделках. Нищая интеллигенция слушала, заглядывая в рот рассказчику, подобострастно виляя хвостами.
Нет, это было не самым мерзким для меня. Меня воротило от того, как они пили. Как односолодовое виски поглощалось стопками, как с горла пился джин.
Я вышел на кухню, хотел закурить, да воздержался. Быть может здесь не курят.

- Ну а как вы оказались на этом празднике интеллектуалов? Чем вы можете похвастать?

Дежурная улыбка губ. В мышцах лицо видно напряжение. Она была настороженна. Но глаза ее смеялись. Ее голос чуть с хрипотцой, как у французской шансонетки будоражил нервы.

- Изволите выслушать бродячего поэта?
- Всенепременно, сударь. – она сделала шутливый книксен.
- Невеста…

Сколько слез застряло в горле?
Сколько ты ждала ночей?
Руки с солью вместе стерли
Серых блеск твоих очей.

Проиграет день бездарно -
Мрак вечерний душу съест.
На странице календарной
Ты поставишь новый крест.

Профиль твой девичий, тонкий
Дождь в окне омоет ночью.
Дней пустых шальные гонки
Прекратить желала б очень.

Боль томительных терзаний
Перезреет в горький страх.
Плоть насущных ожиданий
Перетлеет в прошлый прах...

Возникла пауза. Она не выдержала моего взгляда и опустила глаза. Затем тихо спросила:

- А еще что-нибудь.
- Еще? Пожалуй, только это:

Дай мне привкус надежды на шанс
Твоей захлебнуться зеленью глаз,
Подари мне улыбки наивной аванс.
Беспечностью жара дыхания фраз

Где иволги лето плели переливами
Где россыпь осколков солнца в реке
И тени прохлада под сонными ивами
Где лился загаром закат по руке

Мы номера телефонов стирали
Граничил меж нами безумия транс
Расставшись сближались,
Прощались и ждали...
Дай мне еще один, милая, шанс...

И вновь пауза. И смотрим мы в разные стороны.

- Вот как… - сказала она куда-то в пустоту, а затем зачем-то добавила. – Спасибо за цветы…

Меня душил покой кухни, меня раздражали пустые разговоры за стеной, мне были глубоко противны люди, вьющиеся льстивыми языками вокруг ануса того, кто поймал удачу за хвост.

- У вас здесь видимо нельзя курить? Даже если можно, я бы предпочел выйти в парадную. Не составите ли мне компанию?

Она потянулась за пачкой, выпрямилась и неожиданно бросила строгий взгляд:

- Давай, уже обойдемся без этих расшаркиваний.

Дальнейшее плыло в неясном тумане. Молча курили, обмениваясь банальностями. Парадная была небольшой, чистой и замкнутой. Меня пронзила внезапная мысль:
- Может поднимемся на крышу, посмотрим на звезды? Что терять нам в этом бетоне, кроме бессмысленно прожитых минут?
- Я не против…

Попасть на крышу оказалось на удивление легко. С поручней сорвались испуганные голуби. Мы были одни на крыше. Just a two of us… Небо хмурилось, но оставляло шанс увидеть далекие призрачные огни открытого Космоса. Она присела на бетонный выступ. Я стоял рядом и курил. Завел разговор об очередных банальностях. Что еще может быть спасительней во время неуместно возникшей робости? Я шутил цитатами, умничал выдержками из энциклопедий, бросал подвядшие во времени комплименты. Вел себя, как юноша, завороженный, но глупый. Она первой решила прекратить это пустопорожнее словоблудие на мой вопрос – не напугал ли я ее своим безумием:

- Да никто не пугался… - бог мой, насколько была будоражащей хрипота ее голоса. – Это ты всерьез воспринял мои слова. Настораживает лишь желание человека изображать из себя того, кем он не является на самом деле.
- Откуда ты знаешь, кем я являюсь на самом деле, чтобы судить или настораживаться?
- Я не сужу ни кого. Зачем мне это? – ее бровь взметнулась вверх. – Но ты уж точно не человек, разговаривающий лишь фразами из фильмов. А судить… Судить - привилегия людей, которые стремятся скрыть свои собственные грехи.
Господи, как она была права…
- Ничто не раздражает так, как борцы за чужую моральность. Особенно, если их мнение совпадает с твоим…
Под звездным небом, рядом с ней, на высоте, я терял себя наигранного, воспитанного волей депрессивного города и деструктивного окружения. И мне казалось, что лишь сейчас я обретаю настоящее. Ведь что-то важное я терял, забывал всю жизнь. Что-то существенное. Память, неразборчивая сука, держит на поверхности шлак. Только ценой душевной муки всплывают на поверхность крохи важного. Где эта тонкая капроновая нить, сшивающая прошлое с будущим? Смысл жизни, затертый депрессивностью насущного…
Где-то совсем рядом заиграла гитара. Грустно и проникновенно. Углубилась басом и оформилась в шедевр. Застыло сердце. Я, молча, протянул руку. Она посмотрела на меня снизу вверх, не спеша приняла приглашение и прижалась ко мне. Вступил в сотворение волшебства проникновенный голос Mariah Carey:

I am thinking of you
In my sleepless solitude tonight

Сверху нам дарили тихий свет призраки далеких звезд. А музыка лилась тихим ручьем, впадая, разливаясь, в нас разноцветным водопадом не высказанных эмоций и чувств. Я хотел что-то произнести, но она прервала меня:
- Ш-шш. Я так мечтаю, чтобы люди вернули паузы… Наш мир стал настолько стремительным, что мы не успеваем многозначительно молчать…
И я молчал. И она была в моих объятиях…

If it's wrong to love you
Then my heart just won't let me be right
От наших движений сорвались в небо, вернувшиеся было, голуби…
Cause I'm drowned in you
And I won't pull through
Without you by my side

И она все тесней прижималась ко мне, и запах ее волос все настойчивей проникал в мое воспаленное сознание…

I'd give My All to have
Just one more night with you

Волшебная, нескончаемая ночь, в которой сплелись чувства, эмоции, запахи и афоризмы цвета. Чудеса на высоте в 20 метров и глубиной в несчетные мили единства…

I'd risk my life to feel
Your body next to mine
'Cause I can't go on

Мы были невероятно близки. Наши тела кружили в зареве ночной сказки. Она не могла остановиться… Я не мог прервать волшебный миг вечности…

Living in the memory of our song
I'd give My All for your love tonight

Я был готов отдать все, что бы это не кончалось. Она была готова тонуть в моих объятиях вечность…

Baby can you feel me
Imagining I'm looking in your eyes
I can see you clearly
Vividly emblazoned in my mind

Не было ничего кроме двух распаленных волшебной музыкой и голосом певицы сердец. Не было наслоений болота материальности. Не было влиятельного мужа, мертвого города и кризиса жанра.

And yet you're so far
Like a distant star
I'm wishing on tonight

Мы были так далеки в социальных координатах общества и так близки душевно. Тесное сплетение тел рождало идеальную проводимость душевной близости. В ту ночь Mariah пела лишь для нас… Just a two of us… Исключительно для нас звучал прощальный припев «My All»:

I'd give My All to have
Just one more night with you
I'd risk my life to feel
Your body next to mine
'Cause I can't go on
Living in the memory of our song
I'd give My All for your love tonight…

Долгое, очень долгое время мы продолжали двигаться в такт окончившейся песне. Ее глаза проникали вглубь меня, ее губы были фатально близки, и голуби, слившись телами, наблюдали за нашим безумием…
Разгар вечерухи был односложным и предсказуемым. Лишь Гена обеспокоился моим отсутствием. И ее муж. А она была чрезвычайно раздраженна, вернувшись в пустоту заискиваний. Помню, как она язвительно спросила двух молодых людей с характерными манерами:
- Ребята, вы ноги бреете или пользуетесь депилятором?
Глупые пререкания с мужем. Унизительное своим подхалимством молчание гостей. Гена, единственный кто заметил, как я одевался в прихожей.
- Ты куда? Пойдем, познакомлю тебя с Андреем Алексеевичем.
- Да пошел он на хуй, твой Андрей Алексеевич…
- Что с тобой?!
- Ничего.
Я хлопнул дверью и окунулся в молоко тумана. Ох, уж эта густота городской тишины. Все в ней было преувеличенным, гротескным. Я уже знал, что в мой мир пришла нечаянная радость роковой беды. У беды глаза были зеленые, глубокие, с тонкими штрихами азиатской крыши мира. Кто же тебя такую выдумал?
Жизнь лишь сон. Разве я этого не говорил еще? И чем он прекрасней, тем горче пробуждение. А пока ты спишь в наивном восторге, этот сон дарит тебе все лучшее, всю концентрацию цветового спектра и музыкальной дисперсии. Я не рефлексировал, видимо первый и последний раз в своей жизни. Я лишь пропускал сквозь себя всю фатальность положения, наслаждаясь чистым вкусом влюбленности и опуская опасность разоблачения. А она была деликатна, влюблена и печальна. Тонкий привкус неизбежности дарил нам целый букет наслаждения друг другом.

- Ты еще слишком зациклен, на пессимизме Жана Жене. – шептала она мне ночью в динамик мобильного телефона. – А ведь много чего есть интересного. Возможно, и для тебя, если найдешь силы отвлечься от своего окружения.
- Например?
- Работа с энергией сна, с энергией мечты, с духами химических доппингов-ну это только начало.
- Ого…
- Ага… Наш тренер только из Перу приехал. Учил нас шаманить.

Ох, уж эти семинары эзотериков…

- Все, что было это шаманские техники. – продолжала она. - А танец шамана само собой. Шаманы лечат, танцуя… Танец - это одна из самых энергетических форм влияния женщины на мужчину или на мир.

Ее влияние было безграничным. Она отдавала всю себя без остатка. Я жадно пил хмель ее присутствия, глубины и утонченной женственности. Мне были глубоко безразличны попытки Гены, единственного, кто знал о нашей связи вернуть меня в реальность:

- Блять, тебе, что баб мало?
- Ты ничего не понимаешь.
- Это ты ничего не понимаешь. Оно тебе надо?
- Да.
- Ладно, придется купить костюм.
- Зачем.
- Я не могу явиться на твои похороны одевшись в стиле Элвиса.

Мне тяжело давались наши временные расставания. Ей тяжело было говорить прощальное «До встречи». Круг замыкался. Мы оба чувствовали близость разоблачения и краха сказки. Последние дни между нами встала вероятность конца. Помню тот, последний вечер с необыкновенной ясностью…
Мы оба курили. Не говоря ни слова. Продолжительное время меня преследовала мысль о возможной вендетте. И я смирился с этим. Ведь все это возникло во грехе предательства и грехом должно окончиться. Она утопила сигарету на дне пепельницы, и подняла на меня печальные, полные слез глаза, и я поднялся, подошел к ней, обнял за плечи и поцеловал, и на губах моих выступила влажная соль ее печали, и я продолжал рассыпать по всему ее лицу бесчисленные поцелуи, захватывая локоны, скрывавшие щеки, кончик ее носа, и когда достиг губ, успел сойти с ума, подхватить легкое тело моего прекрасного эмиссара и возложить на стол, и потом уже совсем не соображал, теряясь в ней, без малейшего желания найти себя.
Всему приходит конец. Заканчивалась ночь. Темное молоко затянутых тучами небес сгустилось в серые предрассветные сливки. Город, нелепый зловонный пузырь на поверхности болота материальности, просыпался, лениво потягиваясь светом квартирных окон, шуршал зимними покрышками автомашин по соленому асфальту дорог и подстегиваемый хлесткой безуспешностью попыток, все пытался продлить хоть на короткий миг наркотическое опьянение сном.
Она вышла за мной в прихожую, одела сапожки, благосклонно приняла мою помощь и завернулась в дубленку, а затем мы вышли в морозное утро подъезда, долго плавили дыханием утро, уходящее в землю веселыми снежинками, ожидая такси, а когда оно подъехало, она села, обняв меня на прощание за шею и оставив теплый след губной помады, и я мягко прикрыл дверь автомобиля, до последнего смотрел ему вслед, а затем поднял воротник, сунул руки в карманы и побрел по узкой, как моя жизнь, тропинке, меж пузатых сугробов и вышел у входа в небольшой, уютный ресторан, куда зашел, осквернив девственность утренней пустоты, и плюхнулся в самый дальний угловой диванчик, заказал утку по-пекински и закурил.
Это случилось через несколько дней, когда погода переменилась и разморозила снег, нагадив хлюпающей слякотью на улицах, а к вечеру все это безобразие превратила в гололед, стыдливо присыпая результат своих бесчинств хлопьями снега, по которому я неловко брел домой, собирая в кучу разъезжающиеся ноги, дышал паром в ночь и пьяно всматривался в темноту впереди, из которой нет-нет, да и выныривали одинокие прохожие, от чего-то шарахались в стороны при виде меня и тут же исчезали в темноте сзади, а я продолжал свой путь дальше, пока не достиг аллейки забавных голубых елей в пушистых белых шапках, которых охраняли строгие фонарные столбы, вооруженные грозными снопами света, не доглядевшие постороннего, ловко вынырнувшего из объятий дерева, задевая ветви, направился в мою сторону, держа руки в карманах, увидел, как я остановился, и прибавил шагу, а я стоял и ждал последнего плевка, которым меня выдворит болото из своей материальности и, признаться, стал слегка нервничать, подумав о том, что этот несчастный инструмент убийства, смешно боровшийся с гололедом, упадет, разобьет свою голову и мне придется ждать еще несколько мучительно долгих дней, пока его мастер не пришлет новый, но все обошлось и человек оказался возле меня, спросил сигарет, что очень меня насмешило. Человек достал маленькую сверкающую брешь, в которой я увидел внеболотное Ничто, и со словами "Привет, от Алексеича» всадил в меня эту тонкую брешь, которая стала разливаться во мне радостью внеболотности. Когда он изъял ее, испачканную красными остатками моей материальности, я не перестал наполняться радостью, теряя материальность последнего болота все быстрее и быстрее, не замечая исчезновения человека с брешью, спрятанной за пазухой, падая на колени. Когда болото стало бесконечно прозрачным, утратив материальность, я с чувством облегчения бросил прощальный взгляд туда, где холодеющая частичка болота, в которой пребывало мое Я, уткнулось лицом в забрызганный кровью сугроб…

Седьмого июля мы лихо врезались форштевнем в прозрачную хлябь меж греческими островками. Когда смуглые матросы смотали канаты, и яхта отчалила от пирса, нельзя было с уверенностью сказать, что выбор даты окажется неудачным.

Опоенные солнцем греческие воды лукаво манили романтикой морской прогулки и першили амброй осьминожьих потрошков, а соленый ветер чертил суровые морщинки на рыхлых лицах пассажиров. Разъедутся они опосля круиза по разные стороны рухнувшей берлинской стены, соберут вокруг себя статичный хоровод таких же пузатых гансов и будут корчить прожженных морских волков, тщательно запивая вымыслы пенным баварским.

Но здесь нам всем — и офицерам, и матросам, и обслуживающему персоналу, следует посмотреть правде в глаза и признать – всем и каждому было сугубо наплевать:

Капитан Димитрис, курчавая копия льва Бонифация, стремился на остров Самос к юной албанке-любовнице. Теперь Димитрис часто курил крепкие Assos и подолгу щурился вдаль, где его ждала прелестная беженка из Тираны.

Смазливый помощник капитана Христо мысленно плясал сиртаки в обществе потных сластолюбцев. Ему грезился остров Миконос — колыбель чудного люда с альтернативными половыми взглядами.

Наплевать было и матросам-арабам. Они тщательно готовились к Рамадану, мирское их не волновало.

За десять минут до отхода яхты приехал веселый боцман Янис в больших черных очках и стал здороваться со всеми:

- Ясу, ясу, ясу.

Торопливо пробежался по всем присутствовавшим в крюмессе, пожамкал потные ладошки и зашел на второй круг:

- Ясу, ясу, ясу.

После третьего приветствия мы почуяли не доброе. Боцман снял очки. Под ними обнаружилась выпуклая пустота зрачков. Оказалось, что намедни боцман переборщил с нюхательными порошками.

Позже его спишут и, крепко взяв под волосатые микитки, препроводят в казенные пенаты для больных зависимостями.

Мы же крайней ночью крепко нарушили общественный порядок пляжа, употребляя греческий Кабернет Совиньон. Я приволок со стора чудесный картонный пак емкостью в десять литров. Чуть за полночь мы фальшиво затянули «За тех, кто в море», сорвали туники и омыли срам в молочном прибое.

Жар тел не остудился, и мы морально разложились на уютных телах стюардесс. Томные девичьи вздохи, песок меж юрких ягодиц да завистливые глаза греков. Весь сей разврат под дивными и яркими созвездиями. Что может быть прекрасней?

Теперь мы томились справедливым похмельем и усталостью красных глаз.

Неудивительно, что никто не обратил внимания на то, как волна покатывалась драматически, заставляя чаек гадить жидким пометом, как тучи завоевывали по тихому небесное пространство, и солнце пряталось за их хищными спинами.

Меж нами по-птичьи снует отель-менеджер с семитским профилем. Паникует, словцом крепким греческим не брезгует. Еще бы, ведь через пару часов должны были приехать туристы, а мы уставшие.

- Янис, говорит Вадим, донт ворри, еврисин гона би оллрайт.

И украдкой запивает трамадол Оранжатом. Две синички стюардессы Иришка и Маришка отчаянно борются с головной болью, созерцая томатный сок. Официантка спит, подперев лапками развратный подбородок. Лишь Татьяна, безликий обитатель подпалубной прачечной, преисполнена мрачной решительности. Ее приземистое лошадиное тело готово к любой работе: грузить провизию ящиками; таскать багаж чемоданами; расслаблять офицеров оральными. Усердное рвение, знаете ли, не шутка, а средство передвижения по карьерной лестнице.

Таня предусмотрительно не приняла участия в наших ночных оргиях и глядела на нас теперь с усмешкой.

Да плевали мы на ехидцу разнорабочих!

Отель-менеджера, как и боцмана, зовут Янис (за глаза мы называем его – Деятелем). Что не удивительно — каждый третий грек Димитрис, каждый второй Янис. Закажите густую арабику в прибрежной кафешке и громко окликните:

- Димитрис? Янис?

Добрая половина посетителей кафе характерно оглянется.

Пройдитесь по вечерним афинским улицам и познакомьтесь со встречными гречанками. Абсолютно точно — одна из них окажется Димитрисом, две — Янисом. В Греции плодотворно заколосились ростки проклюнувшейся толерантности. Двадцать лет уже как потомки Демокрита — члены Евросоюза.

- Простите вы член ЕС?
- Член, член...

Покончив с формальностями, Янис скрылся за чертогами ресепшена, где удачно заснул.

Делать нечего – я пересчитал моих подчиненных, отдал беспрекословные приказы. Они меня рассеяно выслушали, неблагодарно послали наяривать половой хобот и разбрелись по яхте.

Мое поприще – руководитель ресторанного дела и по совместительству бармен ночного подиума со стойкой на верхней палубе. Работа не пыльная, но вредная. Шутка ли, каждое утро сосредоточенно копошиться в особенностях греческой кухни, снимать пробы, едва главный кок Маки с вечной губной сигареткой отвернется к жаровням.
Так же на кухне имеется расторопный ложкомой Михалис. Он тщательно контролирует блюда, выгадывает себе деликатесы, снабжает растущий организм витаминами.

Ежевечерне я проверял крепость градуса из ювелирной тары в баре. Сурово избавлялся от неподобных напитков, предварительно дезинфицируя их колой.

Еще одна приятная обязанность — следить за работой стюардесс в каютах, где я их невозбранно тискал, а иногда и того боле.

Приехали туристы из немецких весей, проснулся Деятель и мы встретили дорогих гостей разудалым welcome-party. Согласно договору «Посейдон» обязан был развернуть белесые холсты парусов. Надо – значит надо. И мы зашелестели по водным колдобинам, под громкий хруст балунов.

Некоторое время я бессмысленно курсировал меж кухней и каютой и тайно воровал вино со склада. Работал!

С открытой палубы доносился стрекот фотографических машинок фирмы Canon. Гансы в забавных шортах на подтяжках старательно фиксировали каждый наш пройденный метр в высоком фотографическом разрешении.

Через час чайки осмелели, оккупировали такелаж и принялись метко стрелять за крахмальные воротнички офицеров.

Первый раз яхту взболтнуло яхту в аккурат с исчезновением пернатой своры. Непрывыкшие к стихии гансы подернулись зеленцой, метнулись прочь с открытых палуб и прочно заполнили питейное заведение. Трепеща от возбуждения, залопотали что-то на своем, вражьем. Пришлось отпаивать их шнапсом.

С теплотой и любовью поглядывая на престарелых выпивох, я трудолюбиво выписывал чеки. Когда неспокойная арья требуха остудилась высокоградусным успокоительным, я позволил себе живительный коктейль. Достал сопутствующее и украдкой наполнил емкость.

- Ясу…

Тихо зашуршал вкрадчивый голос, с ноткой очереденого ворнинга за моей спиной.

Я испуганно звякнул ободком об горло стеклянной емкости.

- Да, Сотона!

Еще одно такое предупреждение и я мог окончтально собирать чемодан перед финальным самолетом на родину.

- Вот а ю дуинг, спрашивает голос, хиар?

За спиной стоял деятель и зло щурился.

- Да вот, говорю, коктейль колдую. Кто заказывал ром колу? (громко).

Немцы изогнули безымянные лица вопросительным знаком.

- А-а, никто, говорю, ошибка вышла, шеф.

Стою каюсь, Янис таращится с подозрением, недоброе мыслит.

- Иди-ка ты, говорит, отдыхать. Скоро ужин, апперитивы оливками в сухом мартини, дегустация.

Как будто, думаю, бюргерам интересен ваш кисляк. А вслух:

- Вас, понял! Удаляюсь.

Заглянул в бар, оставил на барном столе извещение:

«Извините, вы можете найти бармена в ресторане»

Спустился в ресторан, оставил на барном столе извещение:

«Извините, вы можете найти бармена в баре»

Во время предыдущего круиза это алогичная конструкция произвела фурор и кипение американских мозгов.

После сытных осьминогов и баночки пива, захотелось подымить самокруточкой задумчиво в опоясывающие яхту ветра на палубе да перекумарить ломки сна полуторачасовым забытьем.

Недолгий путь к целебной каюте лежал через ресторан. В ресторане мне попался говорливый Вадим. Я задержался и решил обсудить с ним последнюю новость:

Участница американского общества солдатских матерей в ответ на предложение российского врача — попытаться совместно попытатся сообразить мир в Ливии ответила:

«Уважаемый мистер Прохоров, мы рвали и будем рвать Ливию. А вас мы будем иметь в сгибы локтей и уничтожать физически. Такие народы, народы как ваши не имеют права жить на одном шарике с американской нацией.

С уважанием Сарра Коннор, мать Джона Коннора, и внештатная любовница металлического чурбана Терминатор. Господи храни америку.»

Стоим, перебрасываемся высокими политическими терминами, благословляем Америку. Солидная интеллектуальная беседа двух господ
Деятель заливается отчаянным храпом, стюардессы украдкой ,

Неожиданно стихли звуки, стало весьма неуютно. Промеж нас с Вадимом упала печенюха, неспешно перекатилась ребристыми боками и замерла в полуметре. Мы проводили ее ленивыми взглядами.

В какие-то пару мгновений лакированный пол рокируется с крепким верхом.

В запотевшие иллюминаторы отчаянно щемится огромное количество соленых брызг.

Бокалы сыпятся с рампы на голову.

Два громадных грилля извергают из ребристых недр аппетитные кусочки кальмарьих щупалец и опрокидыватся

Усердно поливает пространство кофейной мочей кофе.

Качая маятник (спасибо тебе мой лысый дядшка тренер!) я уворачиваюсь от двух стульев маятником, но пропускаю коварный удар столика.

В образовавшемся затем водовороте сервиза, столовых режущих предметов и рукодельных скатертей я немного замешкался.

Тощее, героиновое тело Вадима захлебнулось сухофруктами, его ухо настойчиво домогалась фруктовая ваза. Внезапный порыв прийти на помощь неумехе сорвался. Я поскользнулся на аккуратной лужице мочи неизвестного автора.

Вольно раскинувшись на спине, я ощутил как на меня набросились фужеры. Перебив и передушив дерзкий хрусталь, я стал трудно карабкаться через завалы, форсируя раскрытую дверьми наготу мебели.

- ААА Малакииияяяя

В опасной близости пролетел Деятель, хлопая ноздрями и подпуская жидким на пол ( так вот кто наделал лужу!)

Я вяло окликнул Вадима заплетающимся языком:

- Лови шефа!
- Да пошел он на…

Янис ловко остановил покатым лбом стену, взорвал резкий салют звездами из глаз и собрал внезапно возникших чертиков кастрюльку со словами:

- Знатный будет супчик с чертятинки!
Но морок завершился, Деятель ошалело оглядел ресторацию и завопил.
Кричит, безумствует:

- Рятуйте китайский сервис и залупу Аполлона, бляди!!!
Затем и вовсе перешел на греческий бессвязный, стал грести под себя развалины посудной Помпеи:

- Моя прелесть, вааай.....

Тусу емся немного погодя мы с вениками. Вадим усердно хохочет и запивает трамадол.
Очередной рвотный приступ моря бьет в покатые бока яхты. Нелепые взмахи и открытые позы с растаращенными руками.

I Believe I Can Fly

Без лишних понуканий в голову прокралась мысль – Remy Maritn!

Я же надежно спрятал его в стеклянных закромах бара…

Нелепое сальто мортале и я в своем баре. Но что я вижу – коньяк на месте, а кресла пусты…

Волны заливают палубу, троса неистово лупят по корме, яхта мастурбирует
и среди етой вакханалии маршируют мои гансы со словами:

- Я воль, я воль…

По этому роману всё. Он остался незавершённым. - Прим. сост.

PARENTAL ADVISORY EXPLICIT LYRICS!

Примечание: Любые совпадения с реальными личностями случайны и не несут оскорбительный характер. Если вы случайно обнаружили себя в этой пьесе - пришлите СМС на номер 2314.



Интерактивная пьеса в трех частях.

Действующие лица:

ГГ - поклонник игры Сталкер Зов Припяти. Среднестатистичен. Амбициозен. Внезапен запоями. Озабочен статистикой и медалями. Люто ненавидит читеров, багеров и пьяных админов. Стаж игры - размыт во времени.Предпочитаемый стиль игры - штурмовик. Характер мягкий. Не женат.

Кот - существо из мира комнаты. Прожорлив, ленив, гадлив. Любит спать на клавиатуре и воровать копченную рыбу к пиву. Удачно избежал кастрации методом мнимой рвоты. Предпочитаемый стиль игры - вор и смутьян. Характер скверный. Не женат.

Игроки - участники матча из мира Зоны.

Читеры:

Yunaja_pelotka - читер-трансвистит. Выдает себя за девушку. В чате пишет подчеркнуто наивно, с ошибками. Вызывает миграцию крови из мозга в таз у юных сталкеров легким флиртом. Чит - повышенная убойность. Предпочитаемый стиль игры - кемпер.

Bbl_MEPTBbl - опытный читер. Быстро набивает статистику и держится в лидерах. Живет на респе противника. Читы спрятанны глубоко и серьезно. Предпочитаемый стиль игры - штурмовик

xxxx12345eeeee - несовершеннолетний читер. Юн, неопытен. Онанист. Включает все возможные читы. Средняя продолжительность жизни в Зоне - 15 минут. Матооблажителен. Жестоко банится. Предпочитаемый стиль игры - неизвестен.

Остальные игроки:

ServAdmin - владелец сервера. Мечтает приобрести платный контроллер. Не может отключить использование Экзо, РПГ, Бульдога и Подстволов, от чего и страдает. Периодически пьян. Предпочитаемый стиль игры - Наблюдатели. Характер скверный, сварливый.

Kasman - no comments

KOSMOS - Космос.

Голос за кадром - служебный бот с женским голосом. Единственное характерное проявление Зоны женского рода. Назойлив неукоснительной стойкостью следования программе.



Декорации:

Обычная комната, компьютерный столик, широкоформатный монитор. Клавиатура, на которой спит Кот.

Входит ГГ с пластиковой бутылкой и копченной рыбой в пакете.

ГГ: Опять ты здесь?

Кот: (потягивается и сбрасывает комьютерную мышь на пол)

ГГ: Иди спать в другое место!

Кот: Мрр? (удивленно)

ГГ: Вали отсюда!

Бесцеремонно пихает Кота и садится в кресло. Ставит бутылку на стол. Рядом кладет рыбу.

ГГ: Наконец-то свершилось!

Включает компьютер, клацает на значок с радиацией. Открывает бутылку, наливает пиво в стакан.

ГГ: Ну че там с сервами? Блин, и поиграть негде... Ага, вот. Пойдет.

На экране картинка Пожарки. Под ней линия загрузки. Появляется вид сверху.

Надпись на экране: ГГ соединился. ГГ присоединился к команде "Свобода"

ГГ: Итак...

В комнате раздаются звуки мелодии " No speak Amerikano"

ГГ: Блин...

Берет трубку.

ГГ: Алло. Добрый вечер Антон Семенович. Спасибо, Вас так же с прошедшим... Ну что Вы, это для меня было большой честью присутствовать на сим вечернем проминаде. Нет-нет, ромовый пунш был великолепен. Да, я помню. Непременно исполню. Рад был Вас услышать. Всего наилучшего.

Кладет трубку.

ГГ: Старый маразматик... Итак, на чем мы остановились...

Появление на поверхности.

Чат:

ГГ: всем ку

Melkiy_Ma4o: ку

Bbl_MEPTBbl: Здраствуй мясо

Yunaja_pelotka: приветики

Комната. ГГ ухмыляется. Говорит негромко:

ГГ: Сейчас я вам устрою мясо, любезный...

Экран. Бежит на респу. Останавливается. Начинает сбрасывать аптечки. Звук очереди из автомата с глушителем.

Надпись на экране:

Bbl_MEPTBbl => ГГ

ГГ: ...

Появление на поверхности. Бежит на респу. Останавливается. Начинает сбрасывать аптечки. Звук очереди из автомата с глушителем.

Надпись на экране:

Bbl_MEPTBbl => ГГ

ГГ: Хм, ладно...

Отпивает пиво со стакана.

Появление на поверхности. Бежит на респу. Осматривается. Бежит из одного угла в другой. Никого. Останавливается. Начинает сбрасывать аптечки. Звук очереди из автомата с глушителем.

Надпись на экране:

Bbl_MEPTBbl => ГГ (хедшот)

ГГ: Бля!..

Появление на поверхности. Бежит на респу. Бросает гранату. Взрыв. Забегает на респу. Осматривается. Бежит из одного угла в другой. Никого. Останавливается. Начинает сбрасывать аптечки. Звук очереди из автомата с глушителем.

Надпись на экране:

Bbl_MEPTBbl => ГГ

ГГ: Да чтоб тебя, сука!!

Надпись на экране:

Silva22 => Bbl_MEPTBbl (граната)

ГГ: Ага!

Появление на поверхности. Бежит на респу. Осматривается. Бежит из одного угла в другой. Никого. Останавливается. Начинает сбрасывать аптечки. На респу забегает человек в синем. Останавливается и начинает стрелять длинной очередью. ГГ стрейфит и периодически нажимает на левую кнопку мыши.

Надпись на экране:

ГГ => Verhovniy_Jrec

ГГ отпивает еще пива. Щипает рыбий бок.

ГГ: Нубяра...

Скидывает аптечки. Сохраняется. Звук очереди из автомата с глушителем.

Надпись на экране:

Bbl_MEPTBbl => ГГ

ГГ: Нет, ну ты смотри какая падла...

Появление на лестнице. Спускается. Бежит за здание.

Надпись на экране:

ГГ => ProhoDimEc
Bbl_MEPTBbl =>UDO324
ГГ => Sturm@Vik(хедшот)

Голос за кадром: Хедшот!

ГГ: Да, милая, я такой...

Колонки гремят взрывами гранат и автоматных очередей. Отстрел врага сопровождается периодическим появлением у респы.

Некоторое время спустя.

Голос за кадром: Теперь вы профессиональный сталкер

ГГ: Проффи-на! (Запальчиво)

Появляется на респе. Покупает булат и Гром. Звук очереди из автомата с глушителем. ГГ стрейфит и периодически клацает левую кнопку мыши.

Надпись на экране:

ГГ => Bbl_MEPTBbl (хедшот)

Голос за кадром: Хедшот!

ГГ: На те в борщ, сцуко!

В комнате раздаются звуки мелодии " No speak Amerikano". На экране мобильного телефона надпись "Мама". ГГ нажимает зеленую кнопку и фиксирует мобильный телефон плечом в ухо.

ГГ: Да! Привет, ма. Нормально.

Экран. На респу забегает двое противников. ГГ отчаянно стрейфит и отстреливается.

ГГ: Знаю. Понял. Хорошо.

Экран. На респу забегают новые противники. ГГ корчится над клавиатурой, отчаянно прижимая плечом к уху телефон. Отстреливается.

ГГ: Да..да..да...

Надпись на экране:

Bbl_MEPTBbl => ГГ(хедшот)

ГГ погружается в молчание. Из колонок слышны звуки автоматных очередей и взрывы гранат.

ГГ: Да. Нет, я тебя слушаю. Да.. да.. Хорошо.. Пока...

Появляется в яме. Карабкается на верх. Оглядывается. Легкий толчок. Наблюдает падение своего тела со стороны.

Надпись на экране:

Yunaja_pelotka => ГГ

ГГ: Оппа.. Это еще че такое? В полкасания...

Чат:

Yunaja_pelotka: Киса, куку =)

Melkiy_Ma4o: ето каму?

Yunaja_pelotka: ГГ

Melkiy_Ma4o: аа

Silva22: Юная. а мне куку?)

ГГ: Пелотка иди в жопу

ServAdmin: ГГ не матерись. Забаню нах...

ГГ: ок

Melkiy_Ma4o: ты че так с дамами говоришь чмо?

Экран. Вышка. ГГ забрасывает респу синих гранатами. Легкий толчок. Наблюдает падение своего тела со стороны.

Надпись на экране:

Yunaja_pelotka => ГГ

ГГ: точно читер, мля... Ниче я щас приду...

Экран. ГГ пробирается к респе синих. Поднимается по деревянной лестнице. Расстреливает закупающихся. Перезаряжается. В проеме появляется несколько противников. ГГ отчаянно стрейфит. Черный экран. Рабочий стол. Окошко с изображением жука.

ГГ: Ну, йоптваюмать!!

Выключает окошко. Наводит на ярлык с радиацией. Клацает.

ГГ: Нужно отлить.

Поднимается, выходит из комнаты. В двери появляется ехидная морда Кота. Глаза сверкают интересом.

Некоторое время спустя.

Шум спускаемой воды. В комнату входит ГГ. Осматривается. На компьютерном столике последствия сибирско-кошачьего ига. Стакан повержен на бок и кровоточит пивом. Бока рыбы отмечены рваными следами мародерства. Цинизм и наглость увиденного вводит ГГ в состояние легкого анафилактического шока с подергиванием века и кулачной судороги.

ГГ: Выходи, паршивец!

Тишина.

ГГ: Выходи по хорошему. Кис-кис-кис.

Раздается легкий шум из диванного подполья. Тишина.

ГГ: Ладно, попадешься мне еще...

Уходит за тряпкой. Из-за дивана появляется настороженная морда Кота. Он усердно водит ушами и ретируется в другую комнату. Возвращается ГГ.

Возвращается ГГ. Убирает на компьютерном столике. Садится в кресло. Наливает пиво в бокал.
На экране картинка Пожарки. Под ней линия загрузки. Появляется вид сверху.

Голос за кадром: "..альный сталкер!"

ГГ: гг..

Экран. Появляется на поверхности. Бежит на респу. Закупается. Попутная смерть от Bbl_MEPTBbl. Некоторое время косит наемников за гаражом.

Надпись на экране: xxxx12345eeeee соединился. xxxx12345eeeee присоединился к команде "Свобода" xxxx12345eeeee вступил в игру.

ГГ: Оригинальный ник.

ГГ отпивает пиво, щипает бок рыбы.

Надпись на экране:

Yunaja_pelotka => ГГ

ГГ: Ок. Вас понял. Сейчас я тебя зарежю. Небольно.

Надпись на экране: GeMor13 соединился. GeMor13 присоединился к команде "Свобода" GeMor13 вступил в игру.

GeMor13 купите мне волыну!
GeMor13 остаюсь на позиции!
GeMor13 гоблинов не наблюдаю!
Melkiy_Ma4o заткнитесь!
GeMor13 Вас понял!

ГГ огибает здание. Прячется за деревянными ящиками.

Чат:

Melkiy_Ma4o: Юная тебе сколька?

Yunaja_pelotka: 18

Melkiy_Ma4o: как завут?//

Yunaja_pelotka: Марина. а тя

Melkiy_Ma4o: Витось. Дай скайп

Yunaja_pelotka: не дам

Melkiy_Ma4o: че

ГГ крадется к железной лестнице на балкон. Откуда-то сверху, с вороньих уделов, стремительно падает мертвая тушка xxxx12345eeeee.

ГГ: Попиши у меня еще, квочка читерская. Щас я тебе перья постригу тупым пером. хе-хе.

Чат:

Melkiy_Ma4o: че не дашь то

Yunaja_pelotka: ты приставать будешь.

Melkiy_Ma4o: небуду

TPOLLb: Пелотки должны давать бгг

SeNo20: Лол

ГГ вынимает нож. Аккуратно проникает на балкон. У окна синеет спина снайпера. ГГ медленно крадется в присяде. Снайпер планомерно косит ряды Свободы из окна.

Колонки рвет голос из рации:

"Обстановочку нарисуйте"

Снайпер оборачивается. ГГ чувствует, как по щеке течет пот. Сухой одиночный выстрел.

Надпись на экране:

Yunaja_pelotka => ГГ

В комнате раздается три одиночных удара мышкой о стол.

ГГ: Да банан те в рот, со своей обстановочкой, дятел!!!

GeMor13 Нет, не могу!

Кот просыпается, испуганно таращит глаза и ретируется в другую комнату.

В комнате раздаются звуки мелодии " No speak Amerikano". ГГ машинально поднимает трубку и фиксирует плечом к уху.

ГГ: Алло... Да, Антон Семенович... нет.. нет..Да..

Экран. Появляется на поверхности. Огибает ящик. Легкий толчок.

Надпись на экране:

Yunaja_pelotka => ГГ

ГГ: Да иди ты в жопу, падла!..

Пауза в разговоре.

ГГ: Нет, нет, это я не вам, Антон Семенович... А впрочем и вам тоже... Идите в жопу, старый козел!.. ээ.. Алльо?

Некоторое время ГГ безучастно смотрит на экран. Молча пьет пиво, грызет рыбий позвоночник. В дверном проеме появляется шальная морда Кота. ГГ смотрит на него. Кот смотрит на ГГ.

ГГ: Ну и хрен бы с ней с этой работой. Все равно я хотел уволиться...

Надпись на экране: KOSMOS соединился KOSMOS присоединился к команде "Свобода" KOSMOS перешел в команду "Наемники" KOSMOS вступил в игру.

ГГ: Оппа...

Конец певрой части:-)